БРИГАДИР И ВДОВА ГОЛЬФ-КЛУБА
Меньше всего хотелось бы мне, по примеру иных писателей, начинать каждый свой день с обращения к великим теням: О Гоголь! О Чехов! О Диккенс и Теккерей! Как бы вы расправились с бомбоубежищем, увенчанным четверкой гипсовых уток, бассейном для воробьев и тремя бородатыми гномами в красных колпаках? Я не хотел бы, повторяю, начинать свое утро с подобных заклинаний, и все же я нет-нет, да и задумаюсь: что бы на моем месте сделали наши знаменитые покойники?
Ведь бомбоубежище стало такой же неотъемлемой частью моего пейзажа, как буковые деревья и каштаны, что растут у нас на вершине холма. Его выстроили Пастерны, жившие на соседнем с нашим участке, и всякий раз, когда я поднимаю голову от рукописи, я вижу его в окно. Его очертания проступают сквозь жидкую молодую траву, вызывая в зрителе невольное чувство неловкости, словно он подсмотрел что-то такое, что не принято выставлять напоказ. Должно быть, миссис Пастерн понаставила всю эту скульптуру в надежде как-то смягчить тягостное впечатление, производимое уродливым бугром. Это было вполне в ее духе.
Миссис Пастерн, женщина с бледным лицом, сидит то на террасе, то в гостиной. Но где бы она ни находилась и чем бы ни была занята, она непрестанно — на невидимом оселке — оттачивает свое чувство собственного достоинства. Предложите ей чашку чая, и она непременно скажет вам: «Господи, да у вас чашки точь-в-точь такие же, как мой сервиз, тот, что я еще год назад пожертвовала в фонд Армии Спасения!» Поведете ее смотреть ваш новый плавательный бассейн, и, хлопнув себя по щиколотке, она непременно воскликнет: «Так вот вы где разводите ваших гигантских комаров!» Подвинете ей кресло, и непременно услышите: «Какая у вас, однако, отличная подделка под мебель времен королевы Анны! Я бы с трудом ее отличила от настоящей, которая досталась мне в наследство от моей бабки Деланси». И при всем этом чувство, которое вы испытываете, когда она принимается выкладывать один за другим все свои козыри, походит не столько на досаду, сколько на жалость. Ибо как было за всем этим козыряньем не увидеть томительно длинные ночи, неблагодарность родных детей и на диво не удавшуюся семейную жизнь? Лет двадцать назад миссис Пастерн непременно прозвали бы «вдовой гольф-клуба». И в самом деле, все ее повадки заставляли думать о ней как о человеке, понесшем невозвратимую утрату. Она ходила во всем черном, так что, повстречавшись с ней где-нибудь на пригородной платформе, вы, вероятно, решили бы, что мистера Пастерна нет в живых. А между тем мистер Пастерн и не думал умирать. Маршируя взад-вперед по раздевалке гольф-клуба «Зеленые склоны», он выкрикивал короткие слова команды: «Бомбы — на Кубу! — кричал он. — Бомбы — на Берлин! Маленькие атомные бомбочки! Пусть знают, кто командует парадом!» Мистер Пастерн, бригадный генерал от инфантерии, расквартированной в раздевалке гольф-клуба, время от времени объявлял войну — то России, то Чехословакии, то Югославии, то Китаю.
Все началось на склоне великолепного осеннего дня. Впрочем, кто после стольких столетий — возьмется описывать очарование осеннего дня? Здесь надо либо представить себе, что увидел этот день впервые, либо — и это, пожалуй, будет вернее — решить, что день этот больше никогда не повторится. Солнечный блеск достиг, казалось, своего предела и стлался по траве — ясный, ровный, всепроникающий; бескрайнее синее небо, тугое, как барабан, было натянуто на самый зенит; где-то жгли листья, и едкий кисловатый дымок, казалось, возвещал не о конце, а о начале.
Миссис Пастерн вышла из дому и остановилась на минуту полюбоваться октябрьским солнцем. Сегодня был день, назначенный для сбора средств в фонд борьбы с инфекционной желтухой. Миссис Пастерн снабдили пачкой брошюр, списком, в котором значилось шестнадцать фамилий, и книжечкой с отрывными квитанциями. В ее обязанности входил сбор денег у ближайших соседей. Дом Пастернов стоял на пригорке, и миссис Пастерн, прежде чем сесть за руль, окинула взглядом дома в низине. Благотворительность в представлении миссис Пастерн была делом сложным, опутанным целой системой взаимных обязательств. Почти каждая крыша, на которую падал ее взгляд, олицетворяла собой какую-либо область благотворительности. Миссис Тен Эйк ведала душевными болезнями, миссис Белколм — мозгом. Миссис Тренчард боролась со слепотой, миссис Горовец взяла себе область отоларингологии. Миссис Тремплер туберкулез, миссис Серклиф полиомиелит, миссис Крейвен — рак, а миссис Гилксон посвятила себя заболеваниям почечных лоханок. Миссис Хьюлит возглавляла общество по распространению противозачаточных средств, специальностью миссис Рейерсон был артрит, а где-то вдалеке виднелась шиферная крыша Этель Литтлтон, крыша, символизирующая собой подагру. Миссис Пастерн выполняла возложенные на нее обязанности с беспрекословным смирением честного и заслуженного труженика. Это была ее судьба, ее жизнь. Тем же самым делом занималась в свое время ее мать, а еще раньше — ее старая бабушка, которая собирала деньги для борьбы с черной оспой и оказания помощи незамужним матерям.
Миссис Пастерн удалось заранее предупредить большинство соседок по телефону, так что они уже приготовили деньги и ей не грозило унизительное ожидание в дверях, выпадающее на долю несчастных агентов по продаже энциклопедий. В иных домах она оставалась поболтать с соседкой и выпить рюмочку хереса. Пожертвования в этом году были обильнее, чем в прошлом, и при виде крупных сумм, проставленных на чеках, которые она запихивала себе в сумку, миссис Пастерн испытывала приятный трепет, хотя и понимала прекрасно, что к ней эти чеки не имеют ни малейшего отношения. К Серклифам она попала уже в сумерки. Она выпила у них виски с содовой и засиделась дотемна. Прямо от них она поспешила домой готовить ужин.
Когда приехал муж, она приветствовала его радостным возгласом:
— Сто шестьдесят долларов в фонд желтухи, представляешь? — И прибавила: — Я обошла всех, кроме Блевинсов и Флэннаганов. Мне так хочется завтра к утру сдать все, может, ты съездишь к ним, а я пока приготовлю ужин?
— Но ведь я с Флэннаганами незнаком, — сказал Чарли.
— Ну и что ж? С ними никто незнаком. Зато в прошлом году они подписались на десять долларов.
Чарли был утомлен, озабочен делами, и в том, как жена его укладывала свиные отбивные на решетке духовки, ему виделось всего лишь унылое продолжение скучного, нескончаемого дня. Он был рад сесть в машину и помчаться к Блевинсам — может, они предложат ему выпить с ними. Но Блевинсов не оказалось дома: служанка подала Чарли конверт с чеком и захлопнула дверь. Заворачивая к Флэннаганам, он старался припомнить, видел ли он их когда-нибудь прежде. Фамилия его воодушевляла — с кем, с кем, а с ирландцами он умеет ладить! Через застекленную дверь в прихожую Чарли увидел полную рыжую женщину. Она поправляла в вазе цветы.
Инфекционная желтуха! — бодро крикнул он.
Женщина заботливо осмотрела себя в зеркало и засеменила к дверям.
— Войдите, пожалуйста, — сказала она чуть слышно, замирающим девичьим голоском. В ее внешности, впрочем, девичьего было довольно мало. Волосы были крашеные, пора цветения кончилась — по всем признакам ей было сильно за тридцать. Но при этом она сохранила, как это бывает у некоторых женщин, ужимки и манеры хорошенькой восьмилетней девочки.
