Я не знал, что делать с этими фотографиями. Надкусил белую окантовку, посмотрел на отпечатки своих зубов на картоне. Поджег спичку, поднес ее к углу поляроида и сразу задул голубоватое пламя.
Я жутко разволновался. В животе заурчало. Мне захотелось есть. Может, порвать эти фотки и съесть? А потом соседи-магометане найдут меня, подавившегося собственной рвотой.
Декерпел обхохочется на моих похоронах. Священник скажет над гробом, что я был не слишком одарен, чтобы не сказать недоразвит, но никому не делал зла нарочно.
Я поставил «Misterioso» Телониуса Монка, исполнение Джонни Гриффина[106], тенор-саксофон, 10 минут, запись 1958 года. Не слишком громко, чтоб магометане не приставали. Достал старую бутылку портвейна. Загустевший, выдохшийся, тошнотворный.
Я поднес фотографию, которая в старинном платье, поближе к глазам. Кто-то говорил девочке:
«Посмотри на человека, который сидит перед тобой, прекрати хныкать, он образованный, видный член общества, играет в шахматы, играет в театре, играет в начальника, когда говорит с сослуживцами, он не причинит тебе зла, если будешь послушной, о'кей, раздвинь-ка ножки, покажи сперва коленки, а теперь еще выше — черные кружева, положи руку выше кружев, засунь туда указательный пальчик, внутрь бархатистой — или она атласная? там что-то блестит — осторожно, смотри покорно, умоляюще на Патрика Декерпела».
Я увидел страх в ее глазах. Фотография была сделана, когда она испугалась за свою жизнь.
Что было в письме?
На фотографии…
Нет. Расскажи о письме, пожалуйста. И как можно подробнее.
Оно было на толстой кремовой бумаге, 100–120 грамм. Напечатано курсивом. Текст аккуратно расположен посередине листа. Несколько исправлений типпексом.
Ты устал? Можем сделать перерыв, если хочешь.
Нет, нет. Я пытаюсь увидеть письмо. Подождите немного.
Увидеть?
Да, у себя в голове. Теперь я могу просто прочитать его.
Читай.
«Дорогой Патрик, вот фотографии Флоры Демоор, все, как ты просил. Маленькая плутовка горит желанием. Она пробудилась и с нетерпеньем ждет продолжения, ибо мечтает возвыситься. Она мне сама сказала: „Я на все готова“. Мамаша ее поддерживает, здесь, так сказать, все средства хороши. Будь с ней терпелив, но не слишком, ведь путь наверх должен быть тернист.
И не забывай, что теперь ты у меня в долгу.
Твой Джон».
Я это письмо семь раз прочитал, потому оно и запечатлелось у меня в памяти. Я представлял себе автора письма, образованного, насмешливого, элегантного, вроде Декерпела и Ваннесте, эти слова они используют, чтобы втоптать в дерьмо таких, как я.
Тут я понял, что мне предстоит сделать. Все стало ясно. Получалось, Декерпел зашел слишком далеко, переступил границу.
Я спрятал фотографии и письмо в белье Алисы, оно аккуратно лежало в спальне, в шкафу, который я никогда не открывал. Мне даже почудился запах ее духов, но откуда ему было взяться, столько времени прошло.
Я ушел из дому, когда магометане принялись за свои молитвы. Поехал на трамвае в порт. Там стоял русский корабль тускло-серого цвета. Шум разгрузки, плеск волн. Но я не мог успокоиться. Джон, сказал я автору ужасного письма, Джон, не думай, что ты останешься безнаказанным. Декерпел и ты, Джон, вы ответите за это.
Назавтра я помогал Декерпелу расставлять по местам новые книги. Он указывал, куда их ставить, а я расставлял по алфавиту. Большинство книг было из серии «Сделай сам». «Мастерство, несущее радость», «Полистирол в деревенском доме», «Как работать с разными сортами глины».
Я наблюдал за этим спокойным горбоносым человеком с парализованной щекой.
Несколько раз он небрежно заглядывал в почтовый ящик.
Я спросил минеера Феликса, можно ли мне отлучиться, навестить Камиллу, он зевнул и постучал по своему «ролексу».
— Только если вовремя вернешься, — сказал.
— Финальный аккорд много времени не потребует, — встрял Декерпел.
— Презерватив не забудь, — озаботился Ваннесте.
— Куда ты идешь? — спросила Рита.
— В больницу.
— Надеюсь, не для того, чтоб починить свою пипиську? — спросил Ваннесте.
— Нет. К счастью, нет.
Камилла лежала в палате на двоих в Университетской Клинике. Я бывал там по нескольку раз в неделю, но всегда с трудом находил ее палату. Я думал, глупо спрашивать дорогу к палате 81.
Дверь оказалась открыта.
Как всегда в последнее время, у нее сидели родственники. Они знали меня, но здоровались сквозь зубы. Я не знал, надо ли поздороваться с ними за руку. Лучше бы нет. В присутствии Камиллы это могло выглядеть так, будто я пришел выразить им свои соболезнования.
Одна из родственниц, жутко толстая, сказала с голландским акцентом:
— Ты б хоть халстух надел. Што подумают о нас дохтора и пэрсонал?
Родственники расположились на двух стульях в ногах постели Камиллы и на пустой кровати рядом.
Камилла тяжело дышала. Ее брови были обриты, вместо них нарисованы черные тонкие линии. Она стала похожа на скелет со вздутым животом.
— Дружочек, — сказала.
И закурила сигарету с ментолом.
— Камилла, — сказала толстуха, — может, не надо? Доказано, что курение вредно, почему бы не писать об этом на пачках?
Камилла глубоко затянулась, выпустила дым в ее сторону. Сдвинулась на постели поближе к подушкам, чтобы удобнее сесть, и оглядела родственников.
— Еще три дня, — сказала.
Я сказал ей, что купил пластинку «Blue Eyes» Элтон Джона. Она хотела, чтобы эту музыку играли на ее похоронах. И «Мадам Баттерфляй».
— Спасибо, дружочек, — сказала.
— Я старался.
Вдруг родственники поднялись все разом, как по команде. В палате стало очень тесно. Один из них, агроном, если я верно помню, сказал:
— Ладно, нас стало слишком много. Если ты не против, Камилла, мы придем завтра.
Камилла курила, тяжело дыша.
— Да. Приходите.
— А вы тут пока всласть посплетничаете, — добавил агроном.
— О нас, — сказала одна из женщин, наверное, его жена.
— Вы лучше послезавтра приходите, — сказала Камилла.
Родственники выбрались за дверь.
Зашла медсестра, сказала, что хочет помыть Камиллу.
Камилла попросила:
