— Пять пальцев на этой, — сказала я. — И пять на другой. Хирург Хит по-прежнему в деле.
Она слабо простонала.
— Да, но врачам, работающим в госпиталях, нужны селезенки, иначе им не побороть инфекции…
Ее голос прервался, а глаза увлажнились. Крупная слеза покатилась по распухшей щеке. За все свои тридцать лет я никогда не видела слез матери. Я взяла ее руку, поцеловала и сама заплакала.
Они позволили мне остаться в ее комнате и посадили в кожаное кресло. Наркоз и анальгетики отключили ее минут на пятнадцать, что было хорошо, потому что она здорово расстроилась. Я не могла уснуть на чертовом кресле, поэтому смотрела в окно, ждала, когда небо посветлеет. Прислушивалась к звукам в коридорах. Близилась утренняя пересменка. Сейчас будут давать лекарства, измерять температуру и давление, готовить несчастных пациентов к операциям. Я думала о том, что нужно сделать: позвонить в Галерею Тейт, отменить презентацию. Позвонить маминой секретарше, Джанин, и сказать, чтобы она перенесла на другое время записи больных, ожидавших маму в Сиднее. Позвонить в полицию и выяснить, есть ли у них правовые претензии к маме. В Сиднее, возможно, будет расследование: станут проверять причины катастрофы.
В конце концов я так разволновалась, что вышла из палаты, чтобы найти телефон и приняться за звонки. В Лондоне был еще рабочий день, и в сиднейском госпитале наверняка кто-то дежурит, хотя сейчас там середина ночи. Когда вернулась в палату, мама уже проснулась. Должно быть, чувствовала она себя лучше, потому что к ней вернулся командный тон. Она поучала сестру, пытавшуюся поменять ей трубку. Я встретилась с ней глазами, когда вошла в комнату.
— Думала, ты ушла.
— Нет, ты от меня так просто не отделаешься. Я оставила сообщение Джанин… Как себя чувствуешь?
— Омерзительно.
Мама никогда не ругалась. За исключением вырывавшегося у нее крайне редко самого короткого крепкого словца, звучащего как удар дубинки, австралийский жаргон был ниже ее достоинства.
— Может, тебе что-то нужно?
— Компетентная медсестра.
Я посмотрела на сестру, давая понять, что извиняюсь за грубость матери, но она ничуть не оскорбилась. Закатила глаза, пожала плечами и продолжила работу. Обычно мать не была груба с сестрами. Я поняла, что ей, должно быть, по-настоящему больно. Что у меня действительно всегда вызывало гордость — медсестры ее больницы относились к ней с обожанием. Одна сестра, учившаяся в колледже и ставшая впоследствии интерном, отвела меня в сторонку, после того как стала свидетелем нашей ссоры в мамином кабинете. Должно быть, я тогда здорово разошлась, и она не смогла остаться безучастной. Она сказала, что я совсем не знаю свою маму, иначе не говорила бы ей таких ужасных слов. Она сказала, что мама — единственный хирург, поощрявший сестер задавать вопросы и набираться мастерства: «Другие хирурги отворачиваются, когда ты их о чем-то спрашиваешь, дают понять, что ты слишком много на себя берешь. Но ваша мать написала мне рекомендацию для продолжения учебы в колледже, и меня приняли».
Помню, что резко ответила той девушке. Сказала, чтобы она не вмешивалась, не совала нос в семейные дела. Однако в глубине души почувствовала гордость за мать. Дело в том, что то, что было важно для нее, вызывало у меня отторжение. К медицине мать относилась, как истовый мессионер, а я была похожа на дочку священника, ударившуюся в атеизм.
Когда сестра вышла из палаты, мама слабо сказала:
— Да, ты можешь для меня кое-что сделать. Возьми бумагу и ручку. Напиши этот адрес.
Я записала название улицы в районе Бруклина.
— Я хочу, чтобы ты съездила туда.
— Зачем?
— Это дом Далилы Щарански. Сегодня у них будет шива. Это еврейский поминальный обряд.
— Я знаю, что это такое, мама, — сказала я немного раздраженно. — Я изучала еврейскую Библию.
И удивилась тому, что она знает, что это такое. Я всегда подозревала, что она не слишком жалует евреев. Мамины антипатии были очень противоречивыми. Когда дело касалось пациентов, она не обращала внимания на цвет кожи. Но во время телевизионных новостей она позволяла себе насмешки вроде «ленивые Абу» или «кровожадные арабы». Она хлопотала за многих умных евреев, однако ни разу не пригласила ни одного из них на обед.
— Эти люди, Щарански. Они же меня не знают. Зачем им чужой человек?
— Они тебя примут.
Мать шевельнулась в кровати и поморщилась от боли.
— Им будет приятно, что ты пришла.
— Но с какой стати? Кто она такая, Далила Щарански?
Мать тяжко вздохнула и закрыла глаза.
— Плохо дело. Начнется расследование, или как там оно называется.
— Что? О чем ты толкуешь?
Она открыла глаза и посмотрела на меня.
— Далила Щарански была твоей бабушкой.
Я долго стояла на ступенях высокого кирпичного дома, набиралась смелости, чтобы постучать в дверь. Дом находился в моем любимом районе Бруклина, рядом с Альстоном. Там рестораны быстрого питания сменяются кошерными лавками. На улицах звучит студенческий жаргон и идиш.
Вполне может быть, что я так и не постучала бы в дверь, если бы не появилась еще одна группа плакальщиков: они внесли меня вместе с собой. Дверь отворилась, зазвучала дюжина голосов, все говорили одновременно. Кто-то подал мне рюмку водки. Я не представляла, что шива будет проходить подобным образом. Должно быть, это были русские евреи.
Такую квартиру, судя по старомодному фасаду и по тому, что в нем жила женщина восьмидесяти одного года, я тоже не ожидала увидеть. Современный интерьер весь нараспашку. Белые стены, свет льется откуда-то сверху. Высокие керамические вазы с кручеными стеблями в них, стулья от Миса ван дер Роэ и ретро от «Баухаус».
На дальней стене висела громадная картина. Из разряда таких, от которых захватывает дух. На ней были изображены великолепное, пылающее австралийское небо и полоска красной пустыни, обозначенной несколькими мазками краски в нижней четверти полотна. Так просто и мощно. Эта картина сделала имя художнику в начале шестидесятых. В любом крупном музее, хоть сколько-нибудь интересующемся австралийским искусством, можно увидеть картину из этой серии. Но эта была настоящим шедевром. Лучшая из тех, что мне довелось увидеть. У нас дома — я имею в виду маму — была такая картина в доме на Бельвю-Хилл. Я о ней как-то не думала. У матери было несколько картин: Бретт Уитли, Сидней Нолан, Артур Бойд. Большие художники с громкими именами. Почему бы ей не иметь и Аарона Щарански?
В то утро мы с мамой довольно много говорили, пока я не увидела, что утомляю ее. Я попросила медсестру дать ей чего-нибудь, и, когда она уснула, отправилась в библиотеку Уайденера — посмотреть биографию Аарона Щарански. Тут же все отыскала. Родился в 1937 году. Отец выжил в концентрационном лагере на Украине, профессор русского языка и литературы в Бостонском университете. Он перевез свою семью в Австралию, когда в 1955 году его пригласили создать первое отделение русского языка в университете Нового Южного Уэльса. Аарон посещал художественную школу в колледже «Ист-Сидней тек». Переселился на Северную территорию, начал писать картины, сделавшие его знаменитым. Лидер искусства оззи, бунтарь, который эпатировал публику. Стал политиком, когда пустыням начали угрожать шахты. Припоминаю, что видела его в документальном фильме. Щарански арестовали за сидячую забастовку, кажется, он протестовал против разработки бокситов. У него были длинные черные волосы, и его тащили за них по песку. Развязался большой скандал. Он отказался выйти под залог и просидел месяц в тюрьме с десятком аборигенов. Вышел оттуда с рассказами об ужасном отношении к аборигенам в тюрьме. В некоторых кругах его принимали как героя. Даже консерваторам приходилось вежливо его выслушивать, если им хотелось купить у него картину. Каждый раз, когда он устраивал выставку, всегда находились желающие купить его полотно по какой угодно цене.
