И, встряхнув головой, продолжил уже гораздо тише:
— Видел ли кто-нибудь раньше, чтобы верховный правитель, как это сделал Нерон, пустил в свои владения несчастных и раздавал им хлеб в таких количествах, ограничив его цену тремя сестерциями за меру? И если этого недостаточно…
Выражение, появившееся на его лице, и так изрытом морщинами, старило учителя еще больше.
— …если ничто — ни жертвоприношения, ни обращение к богам, ни принесенные дары не могут уничтожить оскорбительные подозрения и заставить замолчать тех, кто распространяет эти слухи о Нероне, тогда лишь реки крови будут в состоянии погасить это пламя. Нужны сотни обвиняемых, самые утонченные пытки, которые бы потрясли чернь, отвлекли ее внимание таким зрелищем, какого она до сих пор не видела, такой резней, которая заставила бы ее забыть пожар и виновность или бессилие Нерона. Тогда у плебса возникнет ощущение, что его уважают и за него отомстили. А Нерон, наказавший виновных, вновь окажется чист. Народ решит, что боги снова на стороне императора и Фортуна покровительствует ему. Но сколько страданий! Сколько крови! Возможно, и нашей, Серений.
Он поднялся и положил руку мне на плечо.
— Но наших жизней будет недостаточно. Многие простятся с жизнью раньше нас.
В этот день он долго говорил со мной об учениках Христа, о Павле, иудее из Тарса, о Петре, знавшем Христа, распятого при Тиберии по решению прокуратора Понтия Пилата. Теперь Петр начал собирать вокруг себя римских христиан.
— Чернь их не любит: они не совершают жертвоприношений нашим богам и ждут нового пришествия Христа. Они проповедуют о нем. Павел говорил мне: Христос вернется в языках пламени.
Последние слова он повторил дважды.
— Разве этого недостаточно, чтобы обвинить их? Наши маги, к которым прислушивается Нерон, — Симон и Бальбил — уже объявили их врагами императора, шарлатанами, безбожниками и святотатцами. Иудеи завидуют христианам, подстрекают римские власти покарать их. Не забывай, что Поппея была дружна с иудеями, которые, возможно, обратили ее в свою веру и до сих пор свободно входят в императорский дворец. У христиан же повсюду враги. Любить их трудно, невозможно! Они так тверды в своей вере, что это кажется высокомерием. Они призывают отказаться от радостей жизни и даже от самой жизни. С нетерпением ждут смерти, которая освободит их из темницы плоти, и они смогут восстать из мертвых.
Он сжал мое плечо, и я почувствовал, что его худые пальцы сводит судорога.
— Я верю в бессмертие души, Серений, но не верю в этот предрассудок, свойственный рабам и женщинам, — в воскрешение. Иногда мне приходит на ум, что настоящее и единственное преступление христиан — это ненависть к жизни.
Разжав пальцы, он прошептал:
— Многие из них потеряют ее. Нерон и Тигеллин уже, конечно, поняли, что на съедение черни можно бросить христиан. Их обвинят в разрушении Рима теми самыми «языками пламени», потому что Рим для них — город наслаждений, столица радостей плоти!
После некоторого молчания он добавил:
— Христиане должны благодарить своего Бога за пожар, увидеть в нем справедливое возмездие — провозвестника пришествия Христа на землю, конец несовершенного мира, тот самый апокалипсис, которого ожидают евреи, и Павел из Тарса в их числе. И они его увидят, верь мне! По ужасу своему он превзойдет все, что они могут себе представить. И даже ты, Серений, не разделяющий их верований и видевший уже множество преступлений, будешь потрясен. А возможно, и я тоже.
Я понял, что мой учитель вновь оказался провидцем, когда услышал на форуме, возле таверн на Марсовом поле, где собралась толпа погорельцев, как люди Нерона, шпионы и убийцы, обвиняли христиан. Члены секты, говорили они, и все, верящие в отвратительную выдумку воскресения, все эти мужчины и женщины — носители преступных нравов, они не участвовали в церемониях искупления, организованных во славу богов Рима. Они сожалеют, что пожар, этот «огнь пожирающий», нетерпеливо ожидаемый ими, не уничтожил до основания Рим — город, который они считают грязным.
Они говорят об этом открыто. Они призывают на нашу столицу кары небесные. Именно поэтому император Клавдий около двадцати лет тому назад жестоко наказал их. Даже сами иудеи желали истребления христиан, так как считали их врагами рода человеческого.
Чернь загоралась от этих речей, как поле, покрытое сухой травой. Это пламя не рушило зданий и храмов — огонь мести выжигал души людей.
Вот уже преторианцы провели закованных в цепи христиан. Раздались крики: «Христиан — львам!», «Христиан — на кресты!» Из толпы вырвались несколько мужчин и принялись избивать узников.
Количество узников постоянно росло, потому что те, кого взяли первыми, уже выдали под пытками места, где они собирались с Петром и Павлом из Тарса, первыми учениками Христа, и с Линусом, тем худым человеком, который как-то заговорил со мной. Когда он вышел на арену, я узнал его сразу.
Я был там, среди вопившей толпы, прославлявшей Нерона, когда император появился в своей ложе и жестом приказал ввести обвиняемых. Среди них был и Линус.
Это зрелище должно было понравиться плебсу, заставить снова проникнуться к Нерону доверием, которое пошатнулось из-за недавнего бедствия. Мужчин и женщин с детьми на руках одели в шкуры хищников, запятнанные кровью. Запах привлечет выпущенных на арену диких псов, которые будут рвать несчастных в клочья. Я видел, как нагие женщины своим телом старались прикрыть младенцев от звериных клыков.
На следующий день их начали прибивать гвоздями к крестам. Петр, ученик Христа, попросил, чтобы его распяли вниз головой, — в знак смирения. Он не хотел быть заподозренным в стремлении уподобиться своему Богу.
Я смотрел на это, окаменев. Каждое следующее действие приносило жертвам все более изощренные страдания.
Однажды под вечер, когда солнце уже садилось и под распятиями развели костры, выяснилось, что тела жертв обмазаны смолой, чтобы они ярче горели и освещали сады Нерона, заполненные простым людом.
Император, в костюме возничего, крепко держа поводья своей квадриги, окруженный августианцами, неронианцами и конными германцами, шагом проезжал по садам. Его улыбающееся одутловатое, блестящее от пота лицо ярко освещали факелы из человеческих тел. Они горели, слегка потрескивая.
Запах этих костров пропитал воздух всего Рима.
Живые светильники озаряли сады и обелиск из Гелиополиса, перенесенный сюда, в самый центр города, в сердце империи, которая казалась мне теперь более жестокой и бесчеловечной, чем любое, самое варварское королевство Азии.
Последующие дни были еще страшнее. Рабы насиловали на арене нагих женщин с помощью гигантских горящих фаллосов. Других, как телок, подставляли под разгоряченных быков с трепещущими ярко-красными членами. Некоторых женщин нагими привязывали к рогам быков; говорили, что этого потребовал сам император, чтобы напомнить о судьбе, постигшей Дирку, жену Лика Фивского.
