— Не узнаешь, Степан? — Павел вздохнул. — Пашку Мстиславского не узнаешь?
Изменился в лице Любимов, помрачнел, в широко открытых от удивления глазах мелькнула едва ли не ненависть. Он поднял руку, то ли защититься желая, то ли, напротив, ударить.
— Не гневайся, Степан, — тихо сказал Павел. — Сколько лет прошло… Вон уж дочь какая у меня… Невеста.
Любимов часто задышал. Лицо его стало непроницаемым, и не понять было, о чем он думает.
— Я прощения пришел просить у тебя, Степан Степанович, — продолжал Мстиславский. — За грех мой давний… Прости.
Он с искренним чувством поклонился.
— Маша — дочь моя… ты же знал, Степан, всегда знал… Не поминай зла, и я тебе не помяну, что ты посягал на нее, если только…
Он вытащил из кармана заранее приготовленную бумагу, поднес ее к глазам Любимова, чтобы тот мог прочитать, затем взял со стола перо, обмакнул в чернильницу…
— Подписывай! — тихо приказал Степану Степановичу, подавая ему перо. Любимов, не колеблясь ни секунды, подписал. Когда он возвращал перо Мстиславскому, рука его подрагивала.
— Чудесно! — воскликнул Павел Дмитриевич. — Скоро Маша по закону станет княжной Мстиславской, а ты, Степан, забудешь навсегда, что она холопкой твоей была.
Поклонившись на прощанье, он вышел, а Любимов еще долго смотрел на закрывшуюся за ним дверь, и даже Митя, будь он сейчас здесь, не смог бы разгадать, о чем думает Степан Степанович…
…- Ты очень любишь ее? — спросила Наталья Митю, который, застыв, стоял возле ее кресла, размышляя о своем, невеселом.
— Кого? — встрепенулся юноша и покраснел.
— А право жаль… — сказала Наталья. — Ты славный. И сдается мне, что с тобой она счастливее была бы, чем с… Ну да на все воля Божия. Тот, кого ты видел сейчас — ее отец.
— Отец?!
— Да. И очень скоро об этом все узнают. Князь Павел Дмитриевич Мстиславский.
Митя вымученно улыбнулся.
— Я понял, — тихо сказал он. — Вы говорите это для того, чтобы я и думать забыл… Вчерашняя крепостная мне, мужику, еще могла б за ровню сойти, а княжна нынешняя… Да что с того! Она другого любит…
— В монастырь собираешься?
— Теперь уж не знаю. Пока-то, дело ясное, не могу бросить Степана Степановича, привык он ко мне… А там… да уж чувствую…
Он совсем засмущался и замолчал. Оправившись, заговорил о другом.
— О Ксении Шерстовой слышали, Наталья Алексеевна?
— Нет. А что с ней?
— С ней-то все слава Богу. Проняли ее речи батюшки Сергия, покаяние принесла, причащалась в храме. А вот за Ванечку, друга, душа неспокойна. Голову он из-за нее потерял в пару дней! Вот как. Два дня назад увезла его (иначе не скажешь!) в именье свое, дабы там обвенчаться, да по пути заедут к Ваниным родителям…
— Удивительно! Скоренько что-то…
— Вот и отец Сергий им о том же… — вздохнул Митя. — Не послушали. Им обоим хорошо — Ксении Петровне жить не на что, а Ванечка богат… отец его то есть. А купцу из мужиков лестно будет сына на дворянке женить. Одно плохо — Ксения Петровна властная слишком, а Ваня — податлив… И жить будут в ее доме. Как пожелает, станет она им помыкать.
— Что ж, помолимся, что бы все-таки сладилось все у них, — сказала Наталья. И помолчав, добавила:
— Я тоже замуж выхожу… за князя Мстиславского.
…Отдав вольную на сохранение отцу Сергию, Павел и Наталья, не мешкая, отправились в Петербург.
Глава двенадцатая
Дело не завершено
Несчастное дело Лопухиных было кончено. Главных заговорщиков приговорили к плетям и ссылке. Но подозреваемым было еще о чем печалиться. Рьяный Лесток и подозрительный Ушаков готовы были продолжать розыск.
…Александр в который раз мерил шагами свою камеру. Как не пытался он отогнать от себя это чувство, но оно было — чувство зверя, загнанного в клетку. Его бросили сюда совершенно неожиданно, без предъявления чего-либо, доказывающего законность ареста. Устного распоряжения Андрея Ивановича вполне хватило.
…Теперь, когда юный Вельяминов был у него в руках, Ушаков позволил себе слегка расслабиться и спокойно подумать.
Кириллу Прокудина, сидящего под стражей, допрашивать было бесполезно — граф впал в полное уныние, едва ли не в слабоумие, и рта ни с кем не раскрывал. Обвинений против него не было никаких, кроме перехода в католичество, о чем свидетельствовали несколько человек. Мотивы доноса на Прокудина, как и свидетельств против него были самые заурядные — боязнь «недоносительства», личная неприязнь некоторых сотрудников, желание выслужиться перед грозным генералом, ожидание награды за «правый донос»… Прокудин был Андрею Ивановичу неинтересен. Что можно узнать от него? Что рылся в секретных бумагах Коллегии иностранных дел? Это и так ясно, и это дело Бестужева. Ушакова смущало другое: именно его-то, Бестужева, какова роль во всей этой путанице? Ведь есть еще одно более чем странное обстоятельство: католический священник, по всей видимости, отвративший графа от Православия, и юный Фалькенберг, агент Лестока, исчезли. Оба. А Фалькенберг был одним из главных свидетелей в Лопухинском деле… Искать их сейчас — как иголку в сене. Но Вельяминов, весьма вероятно, в сем исчезновении замешен. В петербургском доме Александра по приказу Ушакова устроили обыск, но не нашли ничего интересного, только пара записочек от некоей Н. легла на стол Андрея Ивановича. Любовных записочек… И наконец, из светской, ничего не значащей переписки Вельяминова Ушаков выудил черновик письма к некоей особе, которую Александр называл Наденькой. После короткого размышления Ушаков пришел к мысли, что Наденька — это Надежда Кирилловна Прокудина. Это было что-то, хотя, вроде бы, — и ничего ровным счетом. Генерал не знал, как пригодится ему это открытие, но чувствовал, что пригодится.
Александра он решил потомить несколько деньков, пусть и он голову поломает, подумает, куда вляпался, и стоит ли шутить с Ушаковым…
И вот, наконец, однажды ранним утром Александр Вельяминов услышал:
— К допросу!
Это по-человечески не могло его не встревожить, но в то же время почти что и обрадовало: сейчас хоть что-то проясниться, неизвестностью он был уже достаточно измучен. Предполагать юноша что-то мог, конечно, но чего стоят все его предположения, когда за него взялась, по-видимому, сама Тайная канцелярия?
В кабинете, куда привели Александра, его встречал Ушаков. При виде полной фигуры в генеральском мундире Александр невольно поежился — сам генерал-аншеф, значит, дело серьезное…
Ушаков очень приятно улыбался.
— Присаживайтесь, Александр Алексеевич, — сказал он так любезно, словно дело происходило в светской гостиной, а не в кабинете Тайной канцелярии. Александр молча сел на указанный ему стул. От Ушакова, конечно, не укрылось его страшное напряжение, хотя и старательно Александром скрываемое за внешней непринужденностью. Не укрылся и немой вопрос — «в чем дело?» — в воспаленных от недосыпанья глазах: в тюрьме спалось не очень сладко. В ответ Андрей Иванович вновь мило улыбнулся. Чуть поодаль сидел Шешковский — тише воды, ниже травы. Больше никого в кабинете не было.
