На трамвае я поехал на главный железнодорожный вокзал Дрездена. Город представлял собой ужасающую картину — Дрезден выжгли дотла. Несколько улиц были полностью перекрыты сложенными из кирпича стенами — не было возможности ни разобрать завалы, ни извлечь оставшихся под ними погибших. По прибытии на главный вокзал все та же полевая жандармерия никак не желала пропустить меня на перрон, мотивируя это тем, что, дескать, Оснабрюк уже в руках американцев. Я мгновенно усмотрел в этом шанс для себя, и, призвав на помощь все красноречие, все же сумел убедить их, и меня пропустили. Как всегда, опять повезло. Едва поезд отправился на Лейпциг, как вздохнул с облегчением. Но доехать я смог лишь до Ганновера: Оснабрюк и вправду заняли американцы.
В Ганновере я навестил знакомых своих родителей, попросив их передать им как можно скорее, что я уже не на Восточном фронте, а на западе Германии. Вдруг я ощутил, что жутко голоден. Но где раздобыть еды? В больнице по пути в местную комендатуру я попросил еды, и меня тут же накормили. Я сразу почувствовал себя лучше. Персонал снабдил меня в дорогу еще хлебом с маслом. Поблагодарив медсестер от всего сердца, я продолжил путь в комендатуру. Там меня сразу же зачислили в пехотную боевую группу, и мы пешим маршем отправились в Ганновер — Лангенхаген.
Не доходя до Лангенхагена, унтер-офицер распределил нас для обороны крестьянских подворий. Мы заняли оборонительные позиции прямо в сарае, где был сложен сельхозинвентарь. Перед нами раскинулось поле, оттуда и ожидалась атака американцев. Когда мы увидели, как американцы без опаски шагают по этому полю, один из пехотинцев постарше заявил: «Все, больше никого не убиваем». «Я того же мнения, — ответил я, — но все-таки пусть эти америкашки попляшут». Мы стали без разбору палить в воздух. Американцев словно ветром сдуло, так что первая атака была отбита без людских потерь. На этом и завершилось мое участие в боевых действиях на Западном фронте. С несколькими товарищами мы приняли решение без санкции сверху завершить эту окаянную, опостылевшую всем войну. Для начала пересидеть ее в подвале, где хранился картофель. К утру услышали шум двигателя, и никак не могли определить, что это было. Вскоре дверь подвала наверху распахнулась, и мы увидели наведенные на нас стволы карабинов американских солдат.
Глава 12. Американский плен, Франция, 15 апреля 1945 года — 11 марта 1946 года
15 апреля 1945 года я сдался в плен американским солдатам, это произошло в Ганновере-Лангенхагене. Американцы все у меня отобрали, даже мой серебряный знак отличия пехотинца-штурмовика. Мою солдатскую книжку я ради предосторожности скрыл в подошве сапога, она, таким образом, пережила и мое пленение, и даже сохранилась до сегодняшнего дня, она дорога мне как память о том времени, когда был военнопленным. Говорящий по-немецки американский солдат тщательно просмотрел все вещи. Портупею с вещевым мешком я тоже должен был сдать. Я его спросил: «Могу я забрать с собой бритвенный прибор?»
«Да, конечно, возьмите», — ответил он. Я нагнулся, чтобы вынуть бритвенный станок из вещмешка. И тут же получил от стоящего сзади американского солдата крепкий пинок в задницу, да так, что полетел вперед. Затем нас всех согнали в кучу и погрузили на открытый военный грузовик. При этом здоровенные негры-солдаты столько напихали нас в кузов, что мы едва дышали. Затем на страшной скорости мы покатили по автобану в направлении Билефельда. Тогда мы пережили, пожалуй, последний налет люфтваффе, это были первые, «мессершмитты» совершенно новой конструкции — реактивные истребители Ме-262. На кабине водителя была установлена зенитная пушка, и второй водитель стрелял прямо над нашими головами по скоростным новым реактивным истребителям, правда, не попав ни в один.
На стадионе Билефельда нас выгрузили, зарегистрировали, и два-три дня мы спали на голой земле. Приходилось прижиматься друг к другу, чтобы хоть немного согреться. По команде мы поворачивались на другую сторону. К счастью, в апреле 1945 года погода стояла теплая, так что никто не расхворался. Еда состояла из расфасованных в маленькие картонные коробки продуктов питания. Мы удивлялись, чего только там не было: печенье, мармелад, сыр, растворимый кофе в пакетиках, сигареты и жевательная резинка. Вода была заранее налита в оцинкованные ванны.
Затем последовала дальнейшая транспортировка. Длинной колонной под охраной мы прошли через Билефельд к вокзалу. За нами следили, как полагалось, поэтому нечего было и пытаться совершить побег. У платформы стоял длиннющий состав угольных вагонов без крыш. В них нас и загнали. В вагоне было столько народу, что мы вынуждены были ехать стоя. Поезд направлялся к отремонтированному американскими саперами железнодорожному мосту под Везелем. Там нам пришлось некоторое время ждать, пока не сварят последние стальные балки. А потом наш поезд очень медленно миновал по этому мосту Рейн. Мы ехали дальше, куда-то в сторону Бельгии. Мы были без головных уборов, а угольная пыль проникала повсюду, въедаясь в кожу. Вид у нас был, конечно, как из страшной сказки: почерневшие, небритые.
На вокзале Намюр поезд остановился. Нам приказали выходить и маленькими группами погнали через привокзальную площадь к туалетам. Собравшиеся на вокзале люди выкрикивали в наш адрес ругательства, плевали на нас, из окон близлежащих домов вылетело несколько цветочных горшков. Конвоиры как могли защищали нас от нападок со стороны гражданского населения. Больше всего удручало, что мы не имели никакой возможности им ответить. Наш угольный состав шел в глубь Франции. По пути нам не раз пришлось убеждаться, какую ненависть питают к нам французы. Из идущих навстречу локомотивов лопатой кидали раскаленные угли в наши открытые вагоны. Но опаснее всего было проезжать мосты, собравшиеся возле них французы собирали в кучи камни и кидали их сверху в стоящих в тесноте пленных. Защититься было невозможно, в результате многие из наших получили ранения, иногда вполне серьезные. В Амьене поезд остановился, чтобы высадить раненых.
Поездка по Северной Франции продолжалась. На маленькой железнодорожной станции поезд остановился. Стоял прекрасный, теплый и безветренный весенний вечер. На платформе стояли несколько человек и беседовали. А потом в соседнем вагоне, это звучит почти невероятно, кто-то из пленных вдруг запел. Это был настоящий оперный голос, чистый, сильный, хорошо поставленный. Звучала песня о Волге. На платформе все сразу притихли и стали слушать чудесное пение. Мы были до глубины души растроганы песней; вскоре поезд, тронувшись с места, стал медленно набирать ход. Наш состав с военнопленными доехал до Больбека, расположенного неподалеку от Гавра. На перроне нас уже дожидались французские солдаты голлисты, среди них было много чернокожих. Они очень грубо обращались с нами. Длинная колонна военнопленных тотчас двинулась в путь под усиленным конвоем солдат-марокканцев. Дорога вела в гору, и нас все время подгоняли. Силы мало-помалу иссякали, но конвоиры жестоко били прикладами тех, кто больше не мог идти быстро. Меня тоже весьма болезненно ткнули прикладом винтовки в спину. Повезло тем, кто шел в середине колонны, до них было просто не дотянуться. Причем наиболее жестоко обходились с теми из нас, кто постарше. Передо мной под ударами приклада марокканца свалился седовласый полковник. Оглянувшись, я увидел лежащих на земле избитых до полусмерти товарищей. На дороге стояли штатские, и, надо сказать, здорово бранили охранников за их жестокость в отношении беззащитных пленных. Пройдя километра два, мы оказались в лагере военнопленных Больбек, с колючей проволокой и наблюдательной вышкой. Охранники были все те же — голлисты. Лагерь этот пользовался дурной славой, тамошние условия были отвратительными. Спать приходилось в палатках на сырой земле или сидя на корточках, какой тут сон! На человека выдавали ежедневно только по две отваренные «в мундире» картофелины, и воду. На несколько тысяч военнопленных в лагере имелось единственное отхожее место под открытым небом, представлявшее собой глубокую яму, поверх нее деревянную балку для сидения.
