– Васька у тебя в ногах, – доверительно сказал сосед Гапке. – И все, о чем он мечтает, так это о том, чтобы встретить гнома, чтобы опять воскреснуть и приняться за воровство. Других мыслей, если можно назвать мыслями то, что происходит с ними весной, у котов не бывает. Воры и все.
– От вора слышу, – спокойно ответил ему уверенный в своем интеллектуальном превосходстве Васька. – Если всякая крыса примется рассуждать, жить станет совершенно невозможно.
Сообразив, что у них в постели привидение, Гапка и Светуля с воплем вскочили и принялись гоняться за Васькой, который и не вздумал от них убегать, потому что ему было приятно, что они пробегают сквозь него – он тогда ощущал нечто вроде щекотки.
До Мани постепенно стало доходить, почему обе хозяйки были такие заспанные, когда она заявилась к ним в субботу, – спать в этом доме не удавалось. Впрочем, сон ее мало интересовал – она собирала материал, подобно тому, как этнограф записывает где-нибудь в тьмутаракани чудом сохранившиеся легенды. «Нельзя вести кабинетный образ жизни, – думала она. – Если бы не Уткин, я так ничего бы об этом и не узнала. А ведь это так интересно, даже захватывающе». Впрочем, последняя мысль чуть не оказалась ее последней, потому что откуда-то с потолка на нее упал сосед, решивший, что замок надо брать сразу и штурмом, а не пытаться взять его измором после долгой осады. За Маней последние годы вообще никто не ухаживал, кроме ее собственных пациентов, и поэтому пируэт соседа вызвал у нее смешанные чувства. С одной стороны, она боялась его как крысу, но в то же время хотела познать его природу.
– Ты кто? – спросила Маня здоровенного, небрежно одетого парня, который уселся возле нее и на всякий случай крепко обнял ее за талию.
– Сосед, – ответил тот, несколько насупившись, потому что не любил, когда ему задавали вопросы.
Маня тем временем напряженно его рассматривала в скудном свете луны, который с трудом пробивался сквозь тюлевую, пыльную по причине Гапкиного нерадения занавеску. Лицо, если можно назвать лицом то, что скорее напоминает вытесанную наспех из колоды морду, не выражало ничего, кроме желания взять штурмом не защищенную броней крепость, к чему Маня, разумеется, была совершенно не готова. Он был для нее всего лишь подопытным кроликом, точнее крысой, и она уже предвкушала, какой фурор произведет в научном обществе ее доклад о психологических аберрациях крыс-оборотней. Если только ее саму не упекут, чего она опасалась больше всего, в палату с зарешеченными окнами и не примутся задавать ей надоедливые вопросы. Но поговорить с соседом ей не удалось, потому что в комнату ворвались разгневанные Гапка со Светулей и, увидев, что Маня мирно сидит рядом с соседом на кровати и тот деловито обнимает ее за талию, разразились ужасной бранью. Корифеем хора была, как это было ей и свойственно, Гапка. Она кричала, что городская мымра приехала в село не отдыхать, а любезничать с соседями, и квартиру они ей сдавали не для этого, и что теперь точно ни одну ночь поспать не удастся, потому что кровать, на которой она привыкла мирно и скромно, а не как приезжая блудница, спать, будет скрипеть во время создания новых крыс, которые то ли отпочкуются, то ли вылупятся из яиц и заполонят весь дом, а пришелица смоется обратно в город и весь этот ужасный выводок останется у Гапки на шее и сведет ее с ума. И поэтому эти любезности с соседом лучше немедленно прекратить, а для этого ударить его чем-нибудь потяжелее, чтобы он залез в свою нору и не мешал им наслаждаться дарами ночи. Сосед от Гапкиного буйства затоскливел, насупился и, не дожидаясь пока в него чем-нибудь бросят, незаметно так, бочком, ретировался из спальни и скоро действительно зашуршал под полом. Маня попыталась запереться, но оказалось, что замок или щеколда в двери напрочь отсутствуют – дверь когда-то выломал Голова, Гапка с большим трудом водворила ее на место, но щеколду так и не поставила, какая щеколда, если жизнь испохаблена подлым мужланом, который не умел ничего, кроме того, чтобы продавливать тахту. Так вот, запереться Мане не удалось, и остаток ночи она провела в полудреме, опасаясь, что сосед может опять свалиться на нее с потолка или вылезти из-под кровати, а в соседней комнате тетка с племянницей блаженствовали в объятиях Морфея, потому что у них теперь появился бесплатный часовой – дачница, которая к тому же платит им деньги. Кроме того, у них была определенная надежда на Ваську, который из ненависти к соседу, может того выдать, если он начнет к ним спящим приставать. «И привидение кота может быть чем-то полезно, если его использовать по назначению», – думала, засыпая, хозяйственная Гапка.
В общем-то все вернулось на круги своя, кроме Тоскливца, который уже почти неделю сидел в известном заведении, лишенный компании Клары и своей книги. Россказни соседей по палате его мало интересовали. В селе было намного интереснее. Во всех смыслах. Но им только скажи – приедут и сядут на шею. И Тоскливец молчал и ждал того момента, когда появится симпатичная докторша и отпустит его на все четыре стороны, и он тогда уедет на трамвае в Горенку, придет в сельсовет, где его радостно бросятся все обнимать – Маринка, паспортистка и даже подлый Голова, и он вытрет со своего любимого стула пыль, поправит антигеморроидальную подушечку и заживет, как всегда. Но пока это были только мечты. А день за зарешеченным окном опять превратился в ночь, и Клара не спешила его проведать, и докторша тоже не показывалась. И Тоскливец улегся на казенную постель и стал мечтать о своем стуле, о Кларе, о книге, одним словом, о своем привычном мирке.
Но пока они спали, Горенка жила своей обычной ночной жизнью. Оставив супружниц под надежной охраной цепных псов и поясов, мужики собрались в корчме, чтобы остудить кружкой пива перегревшиеся в течение жаркого дня головы. Павлик тоже притащился в корчму – не потому, что хотел выпить, а потому, что хотел подслушать что-нибудь интересное, что можно было бы использовать с выгодой для себя. Но ему не везло, потому что народ изо всех сил ругал грызунов, начальство, которое таскается с топорами по лесу, но не для того, чтобы усмирить нечистую силу, а с какими-то пакостными целями. Особенно кляли Голову и Грицька, которые, видать, спелись с нечистой силой и палец о палец не ударят, чтобы от нее избавить родное село. Никто, правда, не предлагал какого-нибудь надежного способа по избавлению села от соседей, поскольку все были уверены в том, что это должно быть известно начальству, которому за это деньги платят. Начальство, оно и есть начальство, гудел народ. Петро Нетудыхата заседал вместе со всеми, хотя соседи его пока не донимали: просто ему хотелось побыть с народом. Даже Хорек, изменив своему заведению, в котором из-за наплыва дачников негде было яблоку упасть, притащился в корчму и натирал до блеска отчаявшуюся увидеть что-либо приличное скамью вельветовыми штанами. Он молчал, потому что сказать ему было нечего, – соседи сожрали в погребе его заведения все, что нашли, и когда Параська, которая советовала ему купить металлические ящики для припасов, которые он так и не купил, потому что пожалел трудовых денег, узнает об этом, то ему придется приобрести ей путевку на какой-нибудь далекий остров, чтобы она не съела его заживо. Надо бы выяснить, где еще существует каннибализм, думал Хорек. И почем туда путевки. Авось повезет. А потом жениться на Гапке и поставить ее за стойкой. Чтобы такой красотой полюбоваться, посетители набегут, как тараканы. И денежки поплывут к нему рекой. А характер у Гапки уже почти ангельский, Голова ее хорошо обломал. А я научу ее стаканы мыть, и жизнь пойдет своим чередом, а по ночам… Но тут Параськина голова в очипке, как несостоявшийся персонаж фильма про распоясавшихся динозавров, показалась в приоткрывшейся двери и Хорек был вынужден соскользнуть вниз и оказался среди множества грязных, пыльных туфель и штиблет, которые, дразня, принялись пинать его по ребрам, чтобы позабавиться, а он, горемыка, лишенный возможности подать голос, был вынужден сносить это издевательство над остатками мужского достоинства, которое вследствие длительного проживания под одной крышей с Параськой почти сошло на нет. «Ушла, ушла!» – услышал он наконец голоса доброхотов и вылез, как заново на свет народившись, из-под стола и сразу же присосался, как младенец к груди матери, к стакану с живительной влагой, но тут чуть слышно скрипнула дверь, лица собутыльников окаменели, как длинноносые статуи с острова Пасхи, и шестым чувством Хорек почувствовал, что за ним стоит его половина, которая, если не принять решительных мер, вцепится в остатки его оселедца, да так, что тому будет нанесен значительный ущерб. И Хорек быстро сказал:
