— Фюрер может положиться на свою молодежь, закаленную годами испытаний!
Короткие речи произнесли представители Имперской трудовой службы, промышленности и СС. Последним выступал гауляйтер Саксонии. Он говорил о плане Моргентау, вынашиваемом западными варварами совместно с их русскими союзниками. По его словам, сущность этого плана заключалась в ликвидации немецкого народа, расчленении рейха и заселении его территорий инородцами. В соответствии с этим планом с лица земли должны были быть стерты немецкие города — носители двухтысячелетней германской культуры и истории.
Мучман говорил сдержанно, без лишних эмоций и воззваний. Он напомнил о своих указах относительно мародеров и тех, кто будет сеять панику и мешать партийным и городским властям. Таких ждал немедленный расстрел, и несколько десятков человек уже были казнены за последние дни. В условиях приближения Восточного фронта он пообещал превратить Дрезден в неприступную крепость. Свою мрачную речь, произнесенную скорее для ушей доктора Геббельса и для страниц партийной прессы, гауляйтер закончил стандартным возгласом «Хайль Гитлер!». Взметнулись вверх сотни рук, и прозвучало троекратное «Зиг хайль!».
Алекс тоже был вынужден поднять правую руку. Ему вдруг пришло на память, что до недавнего времени все американские школьники точно таким же салютом приветствовали в День Колумба поднятие национального флага на флагштоке своего учебного заведения. Правда, как раз из-за нацистов три года назад это приветствие[25]решено было заменить на прижатие правой ладони к сердцу.
Знаменосцы вышли вперед к самому краю траншеи и склонили флаги. Легкий ветерок колыхал траурные ленты из черного крепа. Музыки не было. Солдаты подняли вверх карабины, прозвучал пятикратный залп, после чего батальон, разделившись на две равные части, прошел вдоль края могилы в стороны. Заработали моторы нескольких бульдозеров, и первые комья находившегося позади строя солдат земляного вала обрушились на крышки гробов.
Наблюдая за происходящим, Алекс Шеллен сопереживал вместе со всеми. Иначе просто не могло быть. Любой из его товарищей по плену в той или иной мере испытывал бы нечто подобное. Но Шеллен не просто сопереживал — он был частью этих людей, ведь разрушен и его город. Он видел наполненные слезами глаза, понимал, что сегодня на площади Старого рынка наверняка лежали и те, кого он когда-то знал. Как случилось, что он, саксонский мальчишка, выросший на этих мостовых, принявший от этих людей их язык и обычаи, от этого неба, рек и лесов — ощущение родины, вместо того чтобы защищать свой край, прилетел сюда на бомбардировщике?
Страшные картины сегодняшнего дня перемежались в его сознании воспоминаниями из города детства. Он вспомнил, как они с друзьями отмечали февральский масленичный карнавал. К нему готовились заранее. Несмотря на то что в те трудные годы в иных семьях не было лишнего куска ткани, матери ухитрялись шить своим детям костюмы эльфов, принцесс, королей и гномов. От старших эти наряды переходили к младшим. Наряжались и сами взрослые. Все ждали «неистового понедельника» — первого дня карнавала.
В этот день на центральных улицах перекрывалось движение транспорта и мостовые на несколько часов отдавались красочному шествию. Во вторник наступал детский праздник. В этот день уроки не отменялись, но дети приходили в школу в карнавальных нарядах, и учителя не ставили им плохих отметок. А вечером компании мальчишек и девчонок отправлялись с поздравлениями по домам и магазинам. В универмаге «Реннера» для них всегда были заготовлены сладости. Потом наступала «пепельная среда», когда головы взрослых болели от чрезмерного количества выпитого накануне пива.
Пепельная среда… Они обрушились на город вечером тринадцатого. Это как раз был детский вторник, второй день карнавала. А среда стала действительно пепельной. Для десятков тысяч человек — в самом прямом смысле. И по какому-то совсем уже изуверскому стечению обстоятельств эта среда выпала на Валентинов день…
— Пошли, — тронул за плечо Алекса один из возниц.
Они вернулись к своим повозкам. Неподалеку была отрыта совсем небольшая яма, в которую без речей и флагов предстояло ссыпать привезенный с Альтмаркта пепел.
После Хайдефридхоф они поили лошадей, задавали им корм и обедали сами. Впервые у Алекса появилась возможность основательно подкрепиться, но он не смог ею воспользоваться. Мобилизованные партией крестьяне — хозяева повозок — привезли с собой торбы с провизией и воду. Вместе с полицейскими они собрались в круг, и жандармы достали свои фляги со спиртным. Алексу как неимущему предложили домашний хлеб, сваренные вкрутую яйца и даже кусок ветчины. Он же попросил только воды и после отошел в сторону. Есть он не мог. Кроме этого, он опасался, что какой-нибудь полицейский, захмелев, начнет расспрашивать его, из какого он отряда или что-нибудь в этом роде. Тогда не миновать разоблачения. Затем обоз направился на центральный вокзал, где телеги прямо с вагонов грузили дровами и соломой. К этому времени над городом уже более часа висел новый столб черного дыма. Северо-западный ветер расплющивал его, прижимая к земле, и нес над сотами вылизанных огнем пустых кирпичных коробок и далее, над пробитыми, словно гигантскими пулями, отмелями Эльбы.
На обратном пути к Альтмаркту Алекс лихорадочно соображал, как быть дальше. Нужно во что бы то ни стало найти своих. Раза два он видел на завалах группы работающих пленных, но это были русские. Они отличались заросшими лицами, изношенной одеждой, более походившей на лохмотья, частым отсутствием обуви, которую заменяло намотанное на ноги тряпье и привязанные к ступням куски от старых автопокрышек. Им запрещалось общаться с гражданским населением, а если кто-то из местных сам заводил разговор, русский пленный не должен был подходить к нему ближе трех метров. За подобное нарушение, особенно в отношении немецких женщин, полагалось жестокое наказание. Существовало много других аналогичных правил обращения с русскими. Все это плюс принудительный труд, от которого любой западный военнопленный был волен отказаться, не могло не наложить отпечаток на их поведение. Они молча пятились назад, когда кто-то посторонний обращался к ним с вопросом. Они не прятались от внезапного дождя, продолжая работать, и спокойно стояли, услыхав сирену воздушной тревоги. Не только из страха перед надсмотрщиками. Просто условия жизни за месяцы и годы плена сделали тех, кто выжил, невосприимчивыми к таким мелочам. И, тем не менее, они не походили на рабов. Их неисчислимая армия приближалась с востока. Все это знали. И все знали, что никто и ничто ее уже не остановит. Иногда пленные поворачивались в ту сторону. Возможно, ветер доносил до их слуха гул канонады.
В этот день Алексу определенно везло. Когда обоз выехал на Шульгассе и вдали сквозь дым стал различаться южный фасад Крестовой церкви, он увидал своих. Он узнал их по белым повязкам. Свернув на обочину — благо место позволяло, — он натянул поводья, слез на землю и, подойдя к голове лошади, принялся быстро развязывать какой-то сыромятный ремешок, соединявший хомут с оглоблей. Остальные проехали мимо, а замыкавшему колонну жандарму он сказал, что сейчас догонит. Когда тот уехал вперед, Алекс бросил возиться с гужом, достал из кармана свою белую повязку и напялил ее на рукав шинели. Оглядевшись по сторонам, он стал пробираться в сторону своих. Охрана сгрудилась достаточно далеко в стороне, и все же, когда оставалось уже совсем немного, его заметил невесть откуда взявшийся солдат.
