На экране появлялась Рука, и все сразу просыпались.
Стало немного интереснее, когда обвинение начало показывать фотографии Фермы, включая пресловутый погреб, а также когда для дачи свидетельских показаний вызвали посыльного Майка. Он должен был рассказать о том, как привез нас на место на своем грузовике. Майк был на редкость мрачен, а его слова («Мне показалось, что в кузов залез снежный человек») вызвали в зале смешки. А еще обвинение намекнуло, что оно намерено вызвать в суд заключенного, бывшего братка, который сдал своих. Было бы, конечно, любопытно на него посмотреть.
Но, как вам известно, до этого дело не дошло, потому что процесс неожиданно закончился.
Однажды Сэм Фрид нагрянул ко мне в камеру. В полночь. Заговорил он со мной только после того, как надзиратель привел нас в офис, где произошла наша первая встреча, и оставил вдвоем.
— Слушай меня, — начал он. — Кое-что должно произойти. Я пока не уточняю, что именно, дабы ты сосредоточился на моих словах. Потому что когда ты все узнаешь, ты уже больше ни на чем сосредоточиться не сможешь.
— Оставьте эту фигню при себе, — говорю.
— Не оставлю, и для тебя это не фигня. Так что слушай меня внимательно. Я сделал тебе предложение, это лучшее, на что ты можешь рассчитывать. Ты мог бы стать врачом, как твой дедушка. Да кем угодно. Хочешь получить членство в закрытом загородном клубе? Стать «белой костью»? Нет проблем.
— Никогда не было желания стать «белой костью».
— Ты меня не слышишь?
— Слышу.
— Когда пена уляжется, я сделаю все, чтобы тебе предложили сделку с правосудием, — продолжил он. — На какое-то время ситуация выйдет из-под контроля, но постепенно все образумятся. Твои показания против Дэвида Локано произведут должное впечатление на департамент юстиции. Я понятно выражаюсь?
— Не очень, — признался я. — Точнее, я вообще ничего не понял.
— Завтра поймешь, поверь мне. А за ночь хорошенько обдумай мои слова — сделка с правосудием. Если не возражаешь, я позвоню твоей девушке и оставлю ей свой номер. Что скажешь?
— Да, но...
— Завтра утром ты все поймешь, — повторил он. — А дальше... не забудь включить голову.
На следующее утро, в восемь часов, судья отвел все обвинения, выдвинутые против меня как на федеральном уровне, так и на уровне штата, на том основании, что представление главной улики было сделано с нарушением принципа «Брейди против Мэриленда». Через шесть часов меня выпустили из камеры. Донован повез меня на ланч, за которым и рассказал, что же на самом деле произошло.
Моя команда распорядилась-таки сделать анализ Руки на ДНК. А вдруг присяжные окажутся не такими простофилями, как те, что судили О.Джей Симпсона пять лет назад? Хуже не будет. Когда пришли результаты анализа, они подключили к тестам радиолога, потом специалиста по анатомии, потом зоолога.
Рука оказалась не рукой, а лапой. Медвежьей. Лапой медведя-самца. После чего в деле была поставлена точка.
Обвинение попыталось все замять, но не тут-то было. На следующий день газеты запестрели заголовками:
УШЕЛ ИЗ КОГТЕЙ. МЕДВЕЖЬЯ УСЛУГА ПРАВОСУДИЮ. ОБВИНЕНИЕ ДАЛО НА ЛАПУ.
Чуваки лажанулись по полной программе.
Это был перебор. Журналисты издевались, дескать, какими же надо быть идиотами, чтобы принять медвежью лапу за человеческую руку. Хочу им напомнить, что многие из них, вместе с участниками процесса, сидели в зале суда, и никто не усомнился в подлинности улики. Разглядеть характерные отличия, по крайней мере на фотографиях, было невозможно.
Уже в мединституте я всякий раз поражался внешнему сходству — особенно после того, как охотники, освежевавшие зверя, удалили ему когти. Медведь единственный из неприматов способен ходить на задних лапах. Без шкуры он становится так похож на человека, что многие индейские племена верили: если с медведя содрать шкуру, он может превратиться в человека. А уж инуиты, тлинкиты и оджибва, надо думать, освежевали побольше косолапых, чем какой-нибудь недотепа в ФБР. Не говоря уже о «Нью-Йорк пост».
Короче.
Вот откуда, чуваки, пошло мое прозвище — Медвежья Лапа.
ГЛАВА 19
Я стою в занавешенном боксе по соседству с послеоперационной палатой, где лежит Скилланте, и перекатываю в горсти две пустые ампулы от калия. Вместо того чтобы быстро обойти своих пациентов и уё...ть отсюда. А еще лучше сразу перейти ко второй части программы.
Чем я точно не должен заниматься, так это прохлаждаться здесь, пытаясь понять, кто убил Скилланте. Не все ли равно и что это меняет? Вряд ли тот, кто это сделал, все еще находится в больнице, и в эту минуту ему звонят на сотовый и говорят: «Погоди. Пока ты там, может, заодно пришьешь и Медвежьего Когтя?» Все-таки, думаю, у меня есть часа полтора в запасе.
Просто до сих пор никто целенаправленно не убивал моего пациента, и я не могу об этом не думать. Меня это завело как-то по-особенному.
Я даю себе сто секунд на размышления.
На поверхности: кто-то из близких. Человек надеялся, что Скилланте умрет под ножом и можно будет подать в суд иск о профессиональной небрежности. Но Скилланте выжил, тогда человек решил взять это в свои руки. Словом, лицо, заинтересованное в получении страховки.[83]
И этот человек знал точную дозу — две ампулы. Меньшая доза позволила бы Скилланте выжить, даже, возможно, пошла бы ему на пользу. Большая вызвала бы спазмы аорты, что неизбежно открылось бы на вскрытии.
Но если человек хотел спрятать концы в воду, то зачем он вкатил дозу так быстро, что ЭКГ заплясала, как ненормальная? Вот где страховая компания обрадуется. Родственник не получит от нее ни цента.
Или Скилланте был человеку небезразличен, но в этом цейтноте или за отсутствием опыта он не сумел сделать все как надо?
Опять же не все ли равно? Я и так уже потерял массу времени. Надо срочно наведаться к пациентам, которые могут без меня отдать концы, а остальное предоставить Акфалю.
И сматывать удочки.
Я не забыл слова медсестры-ирландки: Молодец. Пусть попляшут пакистанцы, правильно? А что делать, пусть привыкает. Мне назад ходу нет.
Выйдя из послеоперационной палаты, я сталкиваюсь со Стейси. Она еще в операционном халате, по щекам текут слезы.
— Что стряслось? — спрашиваю.
