Брунетти посмотрел на бумаги у себя на столе, но сержант не уходил…
— Одна из странностей этого курса упражнений… — начал он, ожидая, чтобы Брунетти посмотрел на него, тот посмотрел, — в том, что я меньше стал нуждаться в сне. Так что могу поделить с вами это дежурство, если хотите. Тогда нужны только двое полицейских на две другие смены и гораздо легче изменить часы работы.
Брунетти поблагодарил улыбкой, спросил:
— Вы хотите с начала смены?
— Ладно, — согласился Вьянелло. — Я только надеюсь, что это не затянется надолго.
— Вы вроде сказали, что вам нужно меньше спать?
— Мне — да. Но Наде это не понравится.
И Паоле не понравится, сообразил Брунетти.
Вьянелло встал и сделал движение правой рукой: то ли лениво отдал честь, то ли подал знак одного соучастника другому — определить невозможно.
Сержант ушел вниз — надо составить расписание и сообщить синьорине Элеттре, чтобы позвонила в «Газеттино», — Брунетти решил еще сильнее замутить воду. Позвонил в дом престарелых Сан-Леонардо и оставил сообщение матери-настоятельнице: Мария Теста (он настойчиво использовал ее имя) в Оспедале-Чивиле выздоравливает и надеется, что когда-нибудь мать-настоятельница ее посетит, может быть даже на следующей неделе. Прежде чем повесить трубку, попросил монахиню, с которой говорил, передать это и доктору Мессини. Набрал номер штаб-квартиры и был удивлен, нарвавшись на автоответчик. Оставил примерно такое же сообщение падре Пио. Подумывал о том, чтобы позвонить и графине Кривони, и синьорине Лерини, но решил, что они узнают новости о сестре Иммаколате из газеты.
Когда Брунетти пришел в кабинет синьорины Элеттры, она посмотрела на него, но не улыбнулась, как обычно.
— Что-то не так, синьорина?
Вместо ответа она показала на картонную папку на столе.
— Не так с падре Пио Кавалетти, Dottore.
— Что, совсем плохо? — Что значит «совсем» — он и сам понятия не имел.
— Прочитайте, сами узнаете.
Брунетти взял тоненькую папку и с интересом открыл: фотокопии трех документов. Первый — письмо из офиса Объединенного швейцарского банка в Лугано «синьору Пио Кавалетти», состоящее из одной фразы, второй — письмо, адресованное «падре Пио», написано рукой, трясущейся от болезни или старости, если не от того и другого сразу, третий — с уже знакомым гербом патриарха Венеции.
Снова взглянул на синьорину Элеттру: сидит тихо, аккуратно сложив руки на столе перед собой, — ожидает, пока ознакомится с документами. Вернулся к ним и внимательно прочел.
Первый: «Синьор Кавалетти! Мы подтверждаем помещение вашего депозита от 29 января, на 27 тыс. швейцарских франков, на счет в нашем банке». Подписи на компьютерной распечатке банковской формы нет.
Второй: «Святой Отец, вы повернули мои грешные глаза к Богу. Его милосердие не от мира сего. Вы были правы — моя семья не от Бога. Они Его не знают и не знают Его власти. Только вы, Отец, вы и другие святые. Это вас и святых мы должны отблагодарить больше чем словами. Я уйду к Богу, зная, что это мною сделано». Подпись неразборчива.
Третий: «Данное разрешение выдано религиозному объединению „Опус Деи“ для основания и утверждения в этом городе научной миссии и богоугодных дел под директорством падре Пио Кавалетти». На этой бумаге — подпись и печать директора отдела религиозных организаций.
Прочитав все это, он поднял глаза:
— Какой вы делаете из этого вывод, синьорина?
— Именно такой, Dottore.
— Точнее?
— Духовный шантаж. Не слишком отличается от того, чем они занимались столетиями, — немного менее убедительный и в меньшем масштабе.
— Откуда документы?
— Второй и третий — из папок, хранящихся в офисе патриарха, в разных папках.
— А первый?
— Из надежного источника.
Единственное объяснение, которое она дала и, как видел Брунетти, собиралась давать.
— Я верю вам на слово, синьорина.
— Спасибо.
Ответ, к которому обязывает просто вежливость.
— Я почитал про них, про «Опус Деи», — начал он. — Друг вашей подруги, который в патриархии, не знает, насколько они… — хотел использовать слово «могущественны», но что-то родственное суеверию ему не позволило, — обширно присутствуют в городе.
— Он считает, очень трудно что-то сказать наверняка о них или их деятельности. Но уверяет, что их власть весьма реальна.
— То же самое люди говорят о ведьмах, синьорина.
— У ведьм не скуплены целые районы в Лондоне, Dottore. И у них нет папы, который хвалит их за «святое дело». И ведьмы, — она показала на папку, которую он еще не выпустил из рук, — не получают церковных санкций на организацию центров для научной миссии и богоугодных дел.
— Я не знал, что у вас такие сильные чувства к религии.
— Это не имеет отношения к религии.
— Не имеет? — Он удивился по-настоящему.
— Это относится к власти.
Он секунду подумал:
— Да, полагаю, относится.
Более спокойным голосом синьорина Элеттра сказала:
— Вице-квесторе Патта просил сказать вам, что визит шефа швейцарской полиции откладывается.
Брунетти почти не слышал ее:
— Моя жена говорит то же самое.
Увидел, что она не понимает, и добавил в порядке разъяснения:
— О власти. — Как только поняла, спросил: — Извините, что вы сказали о вице-квесторе?
— Визит шефа швейцарской полиции отложен.
— Ах, я и забыл совсем об этом! Спасибо, синьорина. — Не говоря больше ни слова, положил папку ей на стол и ушел в кабинет за своим пальто.
На сей раз в ответ на звонок открыл человек средних лет, одетый во что-то вроде, по предположению Брунетти, монашеского облачения, но выглядел он лишь как мужчина в плохо подшитой юбке. Комиссар объяснил, что пришел поговорить с падре Пио, привратник сложил вместе ладони и склонил голову, но ничего не сказал. Провел пришедшего по внутреннему дворику: садовника не видно, но дух сирени стал еще сильнее. Внутри резкие запахи дезинфекции и воска скрылись под волной сладкого аромата. По пути обогнали человека помоложе, идущего в том же направлении. Два полусвященника молча кивнули друг другу, — Брунетти счел это проявлением несколько показного благочестия.
Тот, кто провожал его, — он стал уже думать, не лишили ли его искусственно дара речи, — остановился перед дверью в кабинет падре Пио и кивнул: можно войти. Так он и сделал, не стучался, окна закрыты, распятие — висит на дальней стене, теперь он его заметил. Этому религиозному символу он не симпатизировал и лишь глянул вскользь, не интересуясь его эстетической ценностью.
