легче, а мы пойдем вверх, потому что так труднее.
Сметанин знал ленивую мужицкую логику, бить лишний раз ноги на пользу обществу вряд ли кто станет, – цепь некоторое время спустя достигла этого ручья и пошла вниз, тем более, что ручей под названием Кривой Ключ в сорока пяти километрах от завала выходил прямо к железной дороге в месте очень удобном. Если бы с цепью был Шайдуков, он повел бы людей вверх по ручью, но участковый лежал в больнице, чинил покалеченную голову.
Сметанин шел, не останавливаясь, до самого вечера, тянул за собой хныкающую, начавшую плеваться легочной кровью Раису, крепко держал ее за запястье, – пальцы, если он хватал Раису за руку, бескостно выскользали из его руки, – он тащил и тащил девушку вверх по говорливому ручью.
Ноги у него онемели, стали чужими, – холод проник в кости, – не ощущали даже ударов, туфли снова превратились в бесформенные чуни, но, слава богу, не разлезлись, – вот что значит прославленная закордонная марка, сшиты башмаки на совесть, – и надо бы где-нибудь остановиться, перевести дыхание, обогреться, но Сметанин продолжал упрямо загребать ногами холодную воду.
Дно ручья было каменистое, без осклизей и донной земли, следов на нем не оставалось и можно было бы уже выбраться на берег, но Сметанин все тащился и тащился по воде вверх, спотыкался, оглядывался назад, иногда останавливался и просил Раису также остановиться, замереть на несколько мгновений – не доносится ли до них лай дворняги, но за плеском ручья ничего не было слышно (хотя хрип дворняги они различили бы), и Сметанин с Раисой тащились дальше.
В Сметанине возник страх, которого раньше не было, а если и был, то Раиса его не замечала, – подглазья выбелились, губы дергались, глаза сделались светлыми, чужими, в них то возникало, то исчезало затравленное выражение.
– Хватит, Игорь! – не выдержав, выкрикнула Раиса. – Я все… Я сейчас упаду прямо в воду! – Она захрипела, закашляла, на лбу застыл пот, и Сметанин понял: надо выходить из ручья, иначе Раиса заболеет. Если уже не заболела.
Опустив голову, Сметанин покорно выбрался на берег, сбросил с ног разбитые туфли и начал приплясывать на траве.
– Делай, как я, – просипел он, – надо кровь побыстрее разогнать, ноги ничего не ощущают. Делай, кому сказали, – потребовал он, видя, что Раиса стоит, опустив руки и тупо смотрит на него. – У тебя ноги хоть что-то чувствуют? Пошевели пальцами, постучи пяткой о пятку. Постучи!
Раиса, ничего не отвечая, молча повалилась на траву. Сметанин, застонав обессиленно, опустился на колени, подполз к Раисе – не понял, то ли она потеряла сознание, то ли просто притворяется… Но если притворяется… Сметанин ощутил, что от гнева у него начало ломить пальцы на руках. Раиса лежала, закрыв глаза. Он хлопнул ладонью по ее щеке, завернул нижнее веко левого глаза, увидел коричневато-мутный нездоровый белок.
«Еще не хватало несчастья… Или того хуже…» Гнев прошел, Сметанин испугался.
– Рая, Раечка… – он еще несколько раз хлопнул ее по щеке. – Очнись!
Раиса не ответила – она по-прежнему находилась без сознания.
– Рай! Рай-я! – Сметанин не сдержался, притиснул кулаки к голове, вдавил костяшки пальцев в височные выемки, слово бы собирался размять себе череп. – За что мне все это? За что? – у него скривилось лицо, он запрокинул голову, глянул в глубокое небо с аккуратными стожками облаков, освещенных закатным солнцем. Края облаков были неестественно красными, словно бы окровавленные, это был недобрый знак, и Сметанин не вытерпел, коротко и зло взвыл: – За что мне все это?
Он понимал, что сам избрал эту долю, никто не толкал его на путь, который он почти уже одолел, – осталось только самому себе поставить свечку, – что жизнь его подведена к итоговой черте им самим.
То ли звезды сложились неблагополучно для него, то ли высшие силы отвернулись, то ли кирпич упал на голову его небесному покровителю – неведомо, но партию свою он проигрывал. Еще немного – и он проиграет ее совсем.
Сметанин засуетился, набрал хвороста-сушняка там, где есть хвойные деревья, всегда бывает много, в крайнем случае на любой ели можно обломать нижние ветки, они всегда сухие, – и еда для костра готова.
Он подпалил ветки зажигалкой, – огонь занялся быстро, – в следующий миг зло, будто на источник худа, посмотрел на зажигалку, на золоченую драконью головку, размахнулся, чтобы швырнуть ее в костер, но остановил себя, выбил, выблевал изнутри какой-то болезненно скрипучий кашель и положил зажигалку в карман.
На коленях подполз к Раисе. Подергал ее за руку.
– Что с тобой? Очнись! Ну, пожалуйста!
Раиса не отзывалась. Сметанин, вытряхнув из сумки закопченную банку, скатился с ней к ручью, набрал воды, поставил на огонь.
Захлопотал около Раисы. Обтер ей мокрые ноги, согрел шлепками, щипками, массажем, – чем мог, тем и согревал, потом всхлипнул и лег на траве рядом с Раисой, обнял ее.
– Очнись! Прошу тебя!
Он тискал, мял бесчувственное тело, потом поднимался и снова растирал ноги Раисы, а когда вскипела вода в жестянке, опять скатился к ручью, в полиэтиленовом пакете принес ключевой воды, плеснул туда кипятка, попробовал пальцем, добавил еще немного кипятка и начал теплой парящей водой вновь мыть онемевшие ноги Раисы.
– Рая, очнись! Раечка, – бормотал он почти бессвязно, совсем не думая о том, что говорит, он подбадривал себя собственным голосом. Он очень боялся в эти минуты потерять Раису и остаться один.
Сколько раз он на нее злился, готов был поднять руку, отхлестать, вообще уйти от нее, оставить в тайге, либо прикончить где-нибудь под камнем или густым кустом – так допекало ее присутствие, а сейчас все развернулось на сто восемьдесят градусов, сделалось наоборот: если что-то произойдет с ней, он станет самым несчастным человеком на свете.
– Раечка! – Он щипками помассировал ей ноги, потом нашел в сумке свой свитер, предусмотрительно брошенный туда Раисой на случай, если будет холодно, натянул ей на ноги. – Рая!
Раиса открыла глаза, застонала слабо, с трудом провела перед лицом рукой. На губах ее возникла далекая немая улыбка, словно бы она увидела саму себя во сне, увидела девчонкой – она и верно когда-то была девчонкой. Сметанин кончиками грязных пальцев стер с глаз слезы.
– Вот и молодец! Очнулась… Вот и молодец! – забормотал Сметанин, счастливо
