томительный жар последних летних дней, прозрачней стал небосвод, пожелтели кудри деревьев. Сверкнула первым холодком вода пригородных ставков, поисчезли надоедливые мухи, покинули сырые зады клунь взбодрившиеся псы, перебрались вперед хат, и уж начали примериваться к штанам прохожего народа, да с особым усердием обгавкивать возы, прибывающие на знаменитейшую Хивринскую ярмарку.
Гомон, посвист, залихватская брань, смех дитячий, слезы, крик и мычание стояли над богатым торжищем. Ох, и много здесь сошлось разгорячённых селян, кудлатых коз, волов, важно жующих свою жвачку, коней и скакунов этаких великолепных статей, что и глаз не отвести, скопились тут несметные сотни петухов с поросями, да и иного торгового люду было вдосталь. В самом разгаре ярмарка: вьются на ветерке красные ленты, сияют медные кресты и глянцевые бока новых глечиков, ахают на ту красоту табунки чернобровых девчат, качают седыми головами на непомерные цены бывалые казаки, ерошат бороды приезжие кацапы. Гудит, торгует площадь, слышен звон лупящих по рукам перекупщиков, кричат с возов, прилавков и иных насестов упоённые грядущей прибылью негоциянты:
— Кисель! Гуще не бывает!
— Огурцы! Хрусткие, аж ухи закладует!
— Гей, кума! Ты плахту уж вовсе раздергала! Бери уж, уступлю такой знающей…
Было на что тут глянуть, что услыхать, да с чего ошалеть чистосердечному зеваке. Но уж самым центром торгового задора служила в тот день диковинная распродажа с никому не известного воза. Возница, в нахлобученной на глаза шапке из решетиловских смушек, и на редкость костлявая и дряхлая белесая кобыла, особо внимания не привлекали, но уж горластая торговка – не худая, ни толстая, в самую меру румяная, но без излишеств, в общем, весьма приятная глазу тетка, завладела ярмаркой, словно жменей лущеных орешков.
— Берем сегодня! Завтра не будет! – голосила веселая торгашка. – Сапог татарский, добротный! Ежели второй такой найти – вообще сносу не будет. Из самого города Корчева привезён! Недорого отдам! Эй, тетка, а щепку-то берешь? Нужнейшая в хозяйстве вещь! Да что я врать буду?! Настругана с крышки гроба истинно ожившей мертвячки. Невинной, что тот кутенок, трепетной, что до смерти, что и опосля! Свариваем щепку в борще – любой супружник оживёт. Если и не весь, то уж частично…
Брали, как не взять! И сапог в хорошие руки ушел, и щепки распродались. Товар редкий, тут поскупишься, потом жди, пока такую невидальщину опять завезут. Улыбчивая торговка толь с азовского побережья пожаловала, то ли откуда-то со Свислочи по особому случаю завернула. Бойко торговала, этого не отнять. С многословными объяснениями и поучениями. И про семена яблок, что по преданию сама воительница Молот-девка, правнучка языческого Вотана, сгрызть изволила, всё пояснила, и про шерсть с жидовских чертей, паля которую очень запросто любой клад можно отыскать, опять же вдумчиво растолковала. Толпился, изумлялся народ, не то, что бы верил, но брал на всякий случай – мало ли как оно выйдет? Да и то сказать, сам могутный и дюже геройский куренной атаман Басаврюк подходил, сторговал у бабы редкостный ножик со странным зверем-клеймом: то ли собачкой, то ли диковинной зверушкой-облизяном на клинке, дабы повесить в горнице на стену и назидательно указывать сыновьям на истинно колдовское оружье…
***
— Славно расторговались, — заметила тетка, лежа на почти пустых мешках, и изготавливая себе небольшое яство, дабы перебить червячка голода до основной вечери.
— Ох, и наплело ты им, — с сомнением покачал головой возница.
Небольшой воз поскрипывал по дороге, споро удаляясь от городка. Кобыла, покачивая подслеповатой головой и припоминая чудеса великолепной ярмарки, уверенно двигала свои старые копыта, и мнилось, что в этаком меланхоличном спокойствии она вполне доплетется до самого Черного моря, а ежели не остановить, так и до Красного, Желтого, да и всех иных морских колеров.
— Рынок – это место для обдурения друг друга[1],— неточно процитировала удачливая негоциантка, отвечая вознице. Нож в её руках снял тонкий, но широкий пласт окорока, в середину коего вложился порядочный брусок сала с чесноком, соседствующий с жирной полоской сомячьего брюшка, затем все это щедро притрусилось перцем, намазалось густейшей сметаной и свернулось в длинный фунтик.
— Ты пудинг будешь? – радушно поинтересовалась ценительница столь редких закусок.
— Нет уж, пронесёт, — признал свое малодушье возница.
— Слаб ты брюхом, Анч, как для гишпанца, — торговка запихнула половину провизии в свою довольно таки внушительно распахнувшуюся пасть и маловразумительно добавила: — А фсе оф неофразофаности.
— Трудно мне с языками, — согласился кобельер. – Вот ты очень ловко выучиваешься.
— Офыт, сын офибок трудных, — пояснила спутница. – Вофсе-то здешний язык не из легких. Хорошо меня с самой главной буквы «хы» начали учить. А как сюда попала, остальное легче пошло.
— Свободное ты Оно, — завистливо вздохнул возница. – Хочешь сюда, хочешь по Англиям гуляешь. Я уж про океаны не говорю.
— Я в отпуске, — Оно облизало с пальцев потеки сметаны и самокритично добавило. – Да, чуть сглупили мы с Белесой. Все ж с хронологией особого опыта нет, малость промахнулись.
— Так триста лет не такая уж малость, — хмыкнул Анчес.
— Ничего, тут тоже интересно, не зря время потеряла, — заверило Оно. – К Батьке в следующий раз наведаюсь. Охота поболтать со столь великим человеком, пусть и слабоватым по марксисткой платформе. Ничего, местность я уже знаю. Гуляйполе[2] теперь как родное, пусть и нет его пока, а одни каменные бабы из горок торчат. И как я его могло с гуляй-городом перепутать? Из-за такой мелочи и весь отпуск навыворот. Заядлый промах, аж самой смешно. Ладно, хоть сувенир дельный привезу.
К мудреным выражениям Анч уже привык, да и разгадать, что подразумевается, особого труда не составляло. Куда
