небо и землю; небо являлось вторым миром, к которому нельзя приблизиться и который все-таки не вполне сверхъестествен, так как оно на горизонте срастается с землей; оно представлялось контрастом земным предметам, жилищем существ сверхчеловеческих, хотя и мыслимых человекоподобными дэвами (der Dewas[86]), небесными богами. Их отцом и властным господином было само небо, представляемое как личность-вседержитель Дьяус (Djaus), Зевес, Юпитер, Тиус. Им противополагались божественные сыновья древней Матери-земли, более древний род богов, ближе стоящий к человеку в его работе и в его житейских стремлениях.
Это-то противоположение, вероятно, на немецкой почве проникает [в] обе династии богов – асов и ванов[87]. Верховным богом между асами в историческое время является Водан (Wotan), бог неба, всепроникающего воздуха, тихо шелестящей или яростно бушующей бури. Небесно-голубой плащ – его одеяние, единым солнечным глазом он, как молнией, зажигает светящие, согревающие лучи. На втором месте за ним Донар (Donar), кидание молотка которого проявляется в рокочущей громовой стреле молнии, это – быстро мечущий бог, каменный молоток которого сам собой к нему возвращается беспрестанно, подобно беспрерывному грохоту грома. На стучащей колеснице он разъезжает по дальним районам неба, на руках он носит железные перчатки, борода его красна, подобно ярко сверкающей молнии. Наконец, третьим в доисторическое время, а отчасти еще и в историческое время верховным небесным богом рядом с Донаром и Воданом является Тиус, первоначально господствующий Всекормящий (Allnährer), Всеотец (Allvvater), само небо: в историческое время он стал, по преимуществу, богом войны, божественным меченосцем (Сакснотом[88]).
В центре ванов стоит древняя Мать-Земля Хель (Hel), Утаенная, Скрытая: от нее исходит великое бытие, к ней возвращается всякая сила, она – богиня как пробуждающейся, так и исчезающей жизни, как плодородия, так и смерти. Но для оживляющего принципа ее бытия развились новые божества: Фро (Frô) и Нерта (Frouva), боги лета, земного света и теплоты.
Этим дружественным силам бытия – асам и ванам – германцы противопоставляли великанов – воплощения мрачных и страшных естественных сил, тупая сила которых, связанная во внутренностях земли, подобно титанам эллинов, стремится разрушить все доброе, – обжор и диких пьяниц, вечно томимых жаждою, неприятную силу, от которой можно опасаться гибели.
Полная мифологическая система первобытного времени дает нам божественную символику природных сил и человеческих к ним отношений, приближавшуюся к первым философским вопросам человечества. Все-таки фантастические настроения долго господствовали над простыми главными чертами религиозных воззрений. Рядом с великими природными силами символически воплощенными явились и меньшие: всякая вода имела свою нимфу (Nixe), всякое дерево – свою фею (Holzweibchen); по лугам плясали эльфы, а из глубин гор род карликов отвечал поддразнивающим эхо. Для главных же богов успели достигнуть обстоятельного символического воплощения главных деятельностей. Когда дни после летнего солнцеворота укорачивались, ожидали торжества зимних великанов над богом света, в праздничном огне символически праздновалась его смерть от огня. А если зимою бешено неслась через еловый лес буря и под ее ударами стонали сосны, то это Водан в бешенстве бил лесных фей.
Такое направление религиозного развития своей спутывающей множественностью богов и божественных деяний должно было повести к утрате идеальных основ древней системы. Дальнейший прогресс мог противодействовать этому только объединением воззрений; излишество политеизма должно было вызвать монотеистическое течение, а раз последнее явилось, оно не могло не иметь точек соприкосновения с существующим. Издавна культ проявлялся в приготовлениях к достижению и умилостивлению сверхъестественного, благосклонности которого добивались, гнева которого страшились: благодаря этому культу созрела мысль, что человеческая судьба зависит от божественной воли. Еще яснее и сильнее возникла фаталистическая идея из обычая гадания, основанного на значении ржания священных коней, на бросании палочек со знаками, на наблюдении за полетом птиц: здесь нередко имело уже место обращение к какому-нибудь определенному богу ради представления всеобщей, неизменной, заранее определенной и заранее определяющей судьбы. Не могло не случиться, чтобы фаталистический монотеизм не выступил в своем мрачном величии против полного поэзии мира богов: подобное же развитие было уделом народов классической древности. Оно очевидно в северных воззрениях Эдды: остается только сомнительным, предчувствовалось ли оно германской первобытной эпохой.
Верно, напротив, то, что германские боги не достигли еще непосредственных отношений к лично нравственному. Их жизнь представлялась похожей на жизнь смертного; и так как их характеры обязаны своею жизнью и существованием более ранним периодам с иного рода нравственностью, то они теперь по временам являлись с такими свойствами, которые во время, дальше ушедшее по пути прогресса, осуждались как безнравственные. Да и вообще мир богов не был представителем нравственных или безнравственных потенций личной морали. В этой области он держал себя индифферентно: из древней противоположности между его светлым существованием и мраком великанов едва ли сколько-нибудь определенно развилась противоположность между мирами добра и зла, как бы рано чувство конечной неудовлетворенности собственного «я» не породило мысль о том, что этот мир не венец совершенства.
Во всяком случае лишь несколько столетий спустя северная эпоха, уже на более высокой ступени нравственного индивидуализма, из идей этих извлекла религиозные выводы для древнего мира богов. Для нее стала невыносимой постоянно все резче выступавшая противоположность между собственной моралью и моралью мира богов, ставшею тогда уже безнравственной, и она покорила ее с неслыханным героизмом, заставив древний мир богов с его чувственными возбуждениями низвергнуться перед одной неумолимой силой Норн – дочерей, рожденных от исполинов. Но за низвержением богов должен был последовать новый мир, полный другими идеалами, нравственно чистый и рожденный невинным.
То было самоуничтожение древнего символического язычества ради более высокого нравственного представления – необыкновенный подвиг, может быть, лучшее доказательство всемирно-исторического призвания германцев. Этот подвиг приблизил одновременно германскую мифологию к христианству, и уже в основании этой новой северной системы отдельные, может быть, даже некоторые существенные, черты почерпнуты из содержания новой веры. Все-таки родственные воззрения мы должны рассматривать как подготовленные на почве германского первобытного времени, как бы слабое его эхо: полное их развитие было в некотором смысле заменено христианством – религией, более соответствующей наступавшей эпохе.
Но в древнегерманскую эпоху главный вопрос сводился не к нравственному, не к добру и злу: нравственный индивидуализм тайно дремал еще в неподвижных обычаях рода, государства. Боги имели отношение лишь к этим обычаям, лишь к коллективной нравственности.
Но область этих социально-нравственных отношений была бесконечно богата. В период развития этих последних Водан стала богом всех высших, более благородных вдохновений, – богом изобретений и тайн, рун и врачебной науки, поэзии и высоко драматического изображения; в этом направлении Донар (Donar), богатый громами, благословил теперь землю на плодотворный труд крестьянина и киданием своего молотка создал верные границы земельной собственности; таким
