Ивана Репина со словами, что нужный вам человек Григорий Котошихин в пределах вверенного мне края не значится. Спешу уведомить тебя, князь, что сразу после убытия твоего гонца сей человек у нас объявился. Действительно, он уже несколько дней находился в городе и жил у какой-то местной вдовы. Бывший пленник польский, он прибыл на корабле из Любека и находился в самом бедственном положении. Он твёрдо заявил нам, что по-прежнему верен своему государю и ни в какой распре с ним не состоит. Он намерен вернуться в своё отечество, однако, к несчастью, не имеет средств, чтобы исполнить своё сие желание.
Полагая, что сей русский находится в милости у русского царя, я по дружбе и по соседству решил помочь ему и снабдить в дорогу в Москву всем необходимым. Однако когда мои люди пришли к нему, то хозяин дома, в котором он жил, сказал, что указанный ими русский убыл в неизвестном направлении – предположительно в Псков к воеводе Ордин-Нащокину, с сыном которого Котошихин встречался в Польше.
Обещаю тебе, князь, что как только он вновь появится в Ингерманландии, он немедленно будет схвачен моими людьми. Одновременно обращаю внимание русской стороны на то обстоятельство, что упомянутый в вашем письме Котошихин не подходит под пункт 21 Кардисского договора, поскольку он не беглец, не пленник, а прибыл из чужих краёв.
Писано декабря девятнадцатого числа 1665 года.
Генерал-губернатор Ингерманландии, генерал от инфантерии Якоб Юхан фон Таубе».
Он попросил секретаря прочесть вслух написанное, поморщился в некоторых местах, но поправлять ничего не стал и приказал отправить курьера в Новгород.
Главное – надо было выиграть время в тяжбе с русскими. Пока он будет объясняться с Ромодановским, из Швеции прибудет Эберс и сразу заберёт с собой этого проклятого русского, которого, надеюсь, мы к этому времени разыщем.
И очень удачно получается, что прибытие комиссара Эберса задерживается!
…Гришка сидел на скамейке, чесал голову и слушал, как хлопотала по дому Авдотья, затапливая печь. Это опять напомнило ему детство – отнюдь не взрослую, семейную жизнь с супружницей. Жена его не очень-то приучена была к домашнему хозяйству. Да если и признаться, у них хозяйства-то никакого не было. Снимали комнатку у стрелецкого капитана Силантьева, перебивались с кваса на хлеб, а пожитки их составляло всё, что было на себе. Вспомнить было нечего, кроме жалости к себе.
– Ты уху-то тройную любишь? – спросила Авдотья, присаживаясь к Гришке и любовно поглаживая его по плечу.
– Мне всё едино – уха, требуха али медовуха!
– А мой-то венчанный – уж каков привередлив был! И это ему не по ндраву, и то ему не по вкусу!
– Бил, небось? – лениво спросил Гришка.
– А как же! – с гордостью ответила Авдотья. – Как напьётся – так лютый зверь! И то сказать: не бьёт – значит, не любит. Сгинул где-то под Смоленском. Сказывали, сражение там было большое, много православных полегло, вот и мой там живот положил. Царство ему небесное, рай ему пресветлый! Только, видать понапрасну – завоевали нас опять свеи-еретики…
Авдотья перекрестилась и заплакала. Впрочем, слёзы тут же прошли.
– А ты, Иванушка, хоть и не нашей земли-роду, а пищи нашей не гнушаешься. Почто так?
– Кухарка у хозяина была из-под Пскова, она варила нам всё русское, значит. Вот я и привык.
– Вон оно как! А много ли наших людей по чужбине шатается?
– Много. Особенно много в княжестве Литовском. Впротчем, и на Неметчине видел русских людишек. К примеру, в ганзейских городах – в Амбурге, в Любоке – и московские, и новогородские, и псковские торговые люди живут.
– Вишь ты! И возвращаться, стало быть, не желают?
– Ну, почему: поторгуют, продадут товар и – домой!
– А сам-то ты как решил: когда обратно-то поедешь?
– Вот поживу немного и поеду.
Авдотья вздохнула глубоко и пошла возиться у печи.
Похлебав наваристой ухи, Гришка залез на печку и задремал. Авдотья, как обычно, пошла на базар. Вернулась она с мороза румяная, помолодевшая и уже с порога крикнула:
– Иванушка, ты живой? Новость-то какая! Пелагея сказывала, приехал из Стекольни какой-то большой начальник – сам наместник ихний генерал Тауб его встречал! Кто приехал и зачем, неведомо. Знать, опять против нас что-нибудь замыслили. У них одно на уме: соки из нас последние выжимать! Тьфу!
Авдотья ещё долго ворчала и ругала шведов, а Гришка проснулся и слушал. Он и вида не подал, что новость его сильно взбудоражила. Судя по всему, важным человеком был Эберс. Шведы вошли в новый 1666 год, на дворе было 9 января – уж пора, давно пора было ему показаться в Нарве.
Уйти надо было незаметно. Расспросы, слёзы, причитанья Авдотьи только навредят – даже если объяснить ей, что отлучается временно. Он ей был весьма благодарен за всё, но пусть не обессудит – иначе нельзя.
10 января Котошихин, воспользовавшись отсутствием Авдотьи, тайком выскользнул из избы и поспешил к переправе. Делая вид, что ему холодно, Гришка спрятал лицо под воротником и с бьющимся от страха сердцем стоял на плоту, ожидая того благословенного момента, когда плот стукнется о нарвский причал. К его счастью, народу на плот набилось много, и никому в сутолоке до него дела не было. Первым соскочив на берег, Котошихин, озираясь по сторонам, рысью пустился к спасительным стенам ратуши.
У входа в ратушу он увидел знакомого солдата и попросил немедленно доложить о себе генерал-губернатору. Через несколько минут он стоял перед рассерженным Таубе и давал путаные объяснения о причинах своего исчезновения. Скоро к ним присоединился Адольф Эберс. Комиссар изобразил на лице радость встречи и даже обнял своего бывшего помощника, потрепав его своей отеческой дланью по спине. Так хозяин обычно треплет своего пойманного и стреноженного коня.
Шведы, однако, решили не затягивать радость встречи и оглоушили Гришку сногсшибательным известием.
– Дорогой Котошихин, – обратился к нему генерал-губернатор. – К сожалению, обстоятельства в данный момент таковы, что мы не можем просто так забрать вас к себе. Пока вы где-то от нас скрывались, царские соглядатаи доложили о нашем якобы небрежении по части выполнения Кардисского мира, и мы были вынуждены сделать видимость, что готовы словить вас и выдать обратно Москве. В противном случае нас ожидали бы серьёзные дипломатические осложнения.
– Это так, – сухо подтвердил Эберс, отходя в сторону.
– Так вот, прежде чем мы вас отправим в Стокгольм, нам нужно, в соответствии с обещанием, данным князю Ромодановскому, арестовать вас и посадить в тюрьму.
Гришка при этих словах рухнул на колени и умоляюще протянул к шведу руки. Слова у него застряли где-то в горле.
– Нет, нет, вам нечего опасаться, – поспешил заверить Таубе. – Ваш арест – это только одна видимость. Вы посидите в тюрьме денёк-другой, а потом мы вас незаметно вывезем оттуда и посадим на корабль. Господин Эберс готов сопровождать вас до Стокгольма. Так нужно, господин Котошихин. Поймите нас, иначе… иначе у нас возникнут большие проблемы с вашими властями.
К Гришке подошёл Эберс и поднял его на ноги.
– Не бойтесь, господин Котошихин, вы под шведской защитой, и никто не может вас лишить её. Канцлер Швеции граф Магнус Габриэль Делагарди в знак своего расположения к вам и в награду за вашу службу повелел передать вам вот это.
Швед взял со стола Таубе увесистый мешочек и показал его Котошихину.
– Здесь двести риксдалеров. Это на первые расходы в Швеции и на обзаведение дома. Потом вы будете приняты на королевскую службу, и в Стокгольме вам будет положено приличное жалованье. А сейчас… Сейчас вы отдохните, и мы вас проводим до выхода. Вы пройдёте до торговой площади, побродите там с полчасика и наши солдаты обнаружат вас, арестуют и приведут обратно. То есть, сначала в тюрьму, но это не надолго, мы клятвенно обещаем вам… Деньги вы получите потом, когда вместе сядем на корабль. Так будет лучше и для нас и для вас.
Гришка переводил непонимающий взгляд с Эберса на Таубе, глупо улыбался, но не мог произнести ни слова – всё было как в тумане. Между тем Таубе уже вызвал солдата – им оказался тот самый стражник, который десять минут тому назад привёл Гришку к нему. Солдат взял беглеца за руку и поволок его на улицу. На улице Гришка сразу протрезвел и побежал прочь от этого злосчастного
