© Даниил Шатохин Я владею несколькими методиками, которые позволяют блокировать эмоции в критических ситуациях. Одну из них и использую в тот момент. Стягиваю все, что чувствую, в один чертов узел, обволакиваю нереальным количеством светонепроницаемой пленки и фиксирую в той части грудной клетки, которую легче всего контролировать – под сердцем.
Спокойно везу Маринку домой. На тех же холостых прибываю в родной котел разврата. В квартиру ехать не решаюсь, просто потому что там со мной тусовалась Чаруша. А в ебучем притоне Шатохиных по вайбу все стабильно мерзко.
Стоны и крики не стихают на всем пути моего следования в комнату. Сейчас они даже в тему, словно якорь, за который я и рассчитываю зацепиться, чтобы укрепить все то, что генетически с каждым годом все ярче цветет внутри меня.
Похрен, что в ванной выворачивает. Проблевавшись, на том же минусе чищу зубы и принимаю душ. Шагаю обратно в спальню, гашу свет и забираюсь в постель.
Застываю в плотном облаке мрака. Физически и психологически – недвижим.
Знаю, что узел нужно размотать и разобрать. Неотработанные эмоции – опасная штука. В том состоянии, что я их оставил, с течением времени они способны накалиться и взорваться, как Чернобыльский реактор. Либо же, при самом хреновом раскладе, образовать в моей груди гниющую зловонную рану.
Все понимаю, конечно. Но… Впервые в жизни испытываю какой-то непреоборимый страх: то, что запер – уже не вывезу.
Тело пробивает волной озноба. Я упорно сохраняю неподвижность.
А когда прикрываю веки… Вижу Маринку, и за ребрами случается обыкновенная вспышка. Она-то и пережигает важнейшие узлы. Распахиваю глаза, резко сажусь, но чертов сверток уже разваливается.
И вот тогда меня накрывает таким бешеным ураганом эмоций, только за голову хватаюсь. Ощущение, что череп треснул по тем соединительным швам, которые еще час назад казались навек спаянными, и мозги сквозь пальцы лезут наружу.
«Ты меня тоже полюбишь… Полюбишь, Дань… Я ведь Чарушина... Мы, Чарушины, все однолюбы... Если я люблю тебя, значит, ты – моя половина…»
Но и это не самое страшное.
За грудиной, где держал тот проклятый сверток, и чуть выше него фонтанами низвергается бурлящая лава.
«А я тоже не только с тобой была, Дань… Пробовала с другим, Дань… С Никитой, Дань… Сравнить хотела… Помнишь, мы с ним встречались? Так я с ним все эти разы спала, Дань… По-настоящему, Дань... Ты отказался от седьмого пункта, а Никита вот – нет... Он, в отличие от тебя, не колебался даже… Так что все нормально, Дань…»
Все нормально? Нормально?! Как я и хотел? Хотел, да… А теперь что? Почему меня наживую рвет на куски? Почему так адово больно?
Я бы мог вычленить самое сильное чувство и назвать его ревностью. Но это не она. С ревностью я знаком хорошо. Доводилось ревновать Чару, ревновать его родителей, других пацанов… Ревновал Маринку, в конце концов… Давно и много раз ее ревновал. Но сейчас то, что я испытываю – не простая ревность. Нет. Это дичайшая боль, с жутким запоздалым осознанием, что мне вырвали сердце.
Мне так плохо, как никогда в жизни не было… Блядь, да конечно же, не было! Откуда?! Дышу часто, по верхам, со свистом хватаю. Не выровнять никак.
Должен перетерпеть. Должен.
Но, сука, как же это трудно!
А это ведь только Маринкин первый… Позже больше – муж, семья, дети… Как мне это переживать, если я уже подыхаю?!
Стоит представить, что кто-то ее касается, загоняет член… Сгораю.
Стоит представить, что она сама кого-то трогает, ласкает и целует… На ошметки, вашу мать!
Стоит представить ее просто рядом с Никитосом… Желание жить окончательно рушится, позволяя мне тупо загибаться в бесконечной агонии.
Лечу курить. Бухать бросаюсь. Закидываю в себя все, что по загашникам нахожу.
Похрен на элементарные меры безопасности.
Гашу… Гашу себя. А оно не гаснет!
Нужно принять. Нужно смириться. Нужно забыть.
Не моя она… Не моя… Не моя!
Точится это в задурманенном мозгу. Множится. Расходится единственной трезвой мыслью. А остальные ведь Маринкиным голосом ходят по голове.
«Я тебя обожаю, Дань… Обожаю тебя… Ты мой любимый…»
«Так круто, как со мной, тебе уже ни с кем не будет…»
«Я буду в белом, Дань…»
«Данечка…»
Пока тьма не накрывает. Рухнув мордой в пол, наконец, отрубаюсь.
Сновидения, безусловно, такие же мутные бродят. Но к ним мне хотя бы привыкать не надо. Если бы мог контролировать свое сознание, проспал бы не меньше суток. Но оно проясняется с первыми лучами света, и мне приходится встать.
Привожу себя в порядок, спускаюсь поесть, проведываю Ингрид, обратно в комнату возвращаюсь – все как в тумане. Телефон разрывается, я его даже в руки брать не рискую. Сажусь за ноут и в графическом редакторе какую-то мрачную трешанину созидаю.
А потом… Ближе к обеду, когда у меня уже вроде как выбиты все пробки, раздается стук в дверь. Подхожу, открываю и… Удар в лобовое. Вдребезги.
Маринка… Маринка моя…
– Даниил, смотри, что за прекрасную гостью я тебе привел.
На гнусную похотливую рожу отца смотрю мельком. И этого хватает, чтобы пожелать на месте его четвертовать.
Хватаю Чарушину за руку и грубо тащу на выход.
– Даня… Дань… – пытается она что-то пищать по пути.
А я вслушиваюсь, тихо ли на периметре, будто не колоритные звуки ебли в этот самый момент можем уловить, а выброс миномета. Если ночью и первую половину дня от боли горел, то сейчас все отступает. Захлебываюсь стыдом, словно дерьмом на дне параши.
Маринка… Маринка Чарушина в моем доме.
Не дай Бог она узнает… Не дай Бог увидит…
И эти конченые извращуги… Не приведи Господь, коснуться ее посмеют!
– Даня…
Только выволочив ведьму за ворота, останавливаюсь. Там, конечно же, не гнушаясь матов, выплескиваю весь ужас, что кружит внутри.
– Какого хрена, Марин?! Какого хрена ты, мать твою, приперлась?! Никогда больше сюда не приходи! Слышишь, блядь? Никогда!
И обида ее ярая, и даже слезы в глазах не стопорят кошмар, что я проживаю.
