крепыш. — Боцман этого парохода.
— Где офицеры?
— А хто хде. Ремонт…
— Почему картеж?! Кто этот голый? — ткнул Михайлов в голого матроса, прикрывавшего срам бескозыркой.
— О тот? — уточнил боцман. — Та проигравься на всю одежу. Нательный крест на кон поставил. Отыграться хоче. Нас, ваше благородие, тут как кутят в лукошко собрали. Мол, топить, так всех разом. Штрахвованные мы.
— Тебя за что?
— Та перекрыл кислород одному гаду, чтоб до чужих баб не лез…
— Тебя? — ткнул пальцем Михайлов в матроса, так и не выпустившего из рук карты.
— За дерзостные речи против начальства.
— Тебя? — перевел старлейт взгляд на проигравшего.
— Юнкер флота Парковский, ваше благородие. Списан на «Сирену» за дуэльный поединок.
— Из студентов?
— Так точно. Петроградский политехнический.
— Очень хорошо. Оденьтесь! Ваш долг я выплачу из своего жалованья. Боцман, на моем корабле карты будут только штурманские. Увижу кого с колодой — вздерну на перископе!
Михайлов перелез в носовой отсек. Брови его поднялись к козырьку фуражки. На запасных торпедах лежал распеленутый младенец и верещал, дрыгая ножками.
— Эт-то что такое?
— Так что младенец мужеского полу, вашсокродь! — обескураженно развел руками длинный худой матрос, которого Михайлов уже видел на палубе. — Тут бабье с утра работало… Нашли вот в боцманской выгородке… Подкидыш, значит.
— Чей грех? — поинтересовался командир, стараясь быть спокойным.
Матросы захмыкали, пряча глаза.
— Царя морского, — один за всех ответил боцман, пытаясь завернуть ребенка в чистую тельняшку. — Вот тут и записка при ем. Мамаша — черти б ее колыхали — просит, чтоб крестили Павлом и сделали, значит, из него доброго моряка.
— Младенца в сиротский приют. Впрочем, — кивнул он костлявому матросу, — как тебя?
— Нефедов, вашсокродь.
— На вот тебе «синенькую»… Свезешь в Форос на дачу приват-доцента Михайлову. Я ему записку напишу.
— Слушаюсь, вашсокродь! — радостно гаркнул Нефедов.
Юнкер флота Парковский — миловидный интеллигентного вида юноша — помогал Михайлову монтировать в центральном посту «Сирены» сложную установку, напоминавшую орган с причудливо перевитыми трубами.
— Иерозвуки издает не только штормовое море, — объяснял изобретатель своему помощнику, — но и все работающие машины. Шум судовых винтов в воде можно услышать, ну, скажем, за три мили. А иерозвуки, рождаемые вибрацией корпуса, идут на сотни миль. Значит, корабли противника можно обнаруживать еще до того, как над горизонтом покажутся их дымы. Вот этому я и буду вас учить.
— Ваше благородие…
— В неслужебное время я для вас Николай Николаевич.
— Николай Николаевич, можно ли искусственно генерировать иерозвуки? Не дожидаясь, когда разволнуется море?
— Можно. Над этим я как раз и бьюсь. Кое-что уже удалось.
— Но если удастся создать достаточно мощный иерогенератор, то… То человечество обретет могучее оружие, эдакий меч-кладенец… — развивал свою мысль Парковский.
— Да, в убийственной силе иерозвука я уже имел несчастье убедиться. Как выяснилось, он может еще и разрушать клетки головного мозга.
— Представляете, в сторону вражеской армии направляется мощная иероволна, и она глушит пульсацию сердца. У всех вражеских солдат разом останавливаются сердца. Полки, дивизии, корпуса падают замертво. Не нужны пулеметы, орудия, аэропланы!
— И когда человечество осознает гибельность такого оружия, то все войны изживут себя. На земле настанет вечный мир… Что это у вас за проводок над головой?
Парковский дернул за свисавший с подволока проводок — и на штурманский столик свалилась огромная корабельная крыса, которая тут же шмыгнула под ближайший трубопровод.
— Черт, какая мерзость! — вскричал Михайлов. — И много тут этой дряни?
— Хватает, — невозмутимо сообщил боцман Деточка. — Не лодка — плавзверинец. В ремонте стоим. Набежали, хвостатые. Житья от проклятущих нет. Никаким их ладаном не выкуришь…
— Выкурим, — пообещал Михайлов. — Достаньте мне завтра духовую трубу из оркестра. Корнет-а-пистон…
— Слушаю-с! Медную музыку страсть как обожаю!
В раструб духового инструмента командир «Сирены» вставил небольшое приспособление вроде сурдинки, подставил мундштук к губам и проиграл беззвучный пассаж. Потом вызвал боцмана и приказал:
— Отдраить на лодке все люки!
Когда его приказание было выполнено, Михайлов спустился в центральный пост и заиграл на своей бесшумной трубе. Он шел из отсека в отсек, а впереди него бежала, выскакивая в лодочные люки, перебегая по швартовым на стенку, стая черных портовых крыс. Их гнали иерозвуки, неслышимые для людей, но невыносимые для грызунов. Боцман Деточка от удивления сбил фуражку на затылок:
— Всякое видал, ваше благородие, но такую чуду — господь не привел.
— Это как в сказке Андерсена! — восхищался юнкер флота Парковский. — Помните, мальчик волшебной флейтой выгнал всех мышей из города?
Но боцман Андерсена не читал. Он насаживал на швартовы жестяные диски крысоотбойников.
Подводная лодка «Сирена» вышла в свой первый боевой поход с новым командиром. Волны захлестывали мостик, где старший лейтенант Михайлов с тщетной надеждой обозревал море в бинокль.
Сигнальщикам он сказал:
— Первому, кто обнаружит неприятеля, Георгиевский крест и от себя лично жалую сто рублей. Зрите, братцы, в оба!
Сигнальщики жаловались:
— Все глаза проглядели, ваше благородие! Хучь бы дымок где. Затаились, супостаты. В море не выходят.
Михайлов спустился в центральный пост, где юнкер Парковский прижимал к ушам слуховые трубки и вглядывался в стрелки приборов, пытаясь уловить иерозвуки судовых машин.
— Ну что, Юрий? Тихо?
— Один фон идет, Николай Николаевич.
Михайлов растер усталые глаза.
— А что, если мы попробуем послушать в подводном положении? Обычный звук распространяется в воде лучше и дальше, чем в воздухе. Может быть, и низкие частоты иероизлучения подчиняются тем же законам?
— Да, если учесть, что иерозвук во сто крат лучше проникает сквозь металл и камень, чем обычные шумы, — охотно поддержал юнкер идею командира, — то что ему водная среда?!
Михайлов крикнул в переговорную трубу:
— По местам стоять, к погружению!
Он сам задраил верхний рубочный люк, и в балластных цистернах «Сирены» взревела забортная вода.
Теперь Михайлов и Парковский вместе сидели у иерофона, как назвал изобретатель свой аппарат.
— Боцман, держать глубину тридцать футов! — распорядился командир.
Стрелки приборов не отрывались от нулевых делений.
— Глубина сто футов!
Эффект тот же.
— Глубина сто двадцать…
— Глубина сто пятьдесят… — бесстрастно приказывал Михайлов.
Боцман украдкой перекрестил глубиномер и, тяжело вздохнув, переложил штурвал горизонтальных рулей. Лодка шла на предельной глубине. Сквозь заклепки сочилась забортная вода. Увесистые капли звучно шлепались в мертвой тишине. Матросы подставляли под опасную капель жестянки из-под консервов.
— Есть! — радостно вскрикнул Парковский.
Стрелка основного прибора дрогнула, отклонилась и мелко задрожала у румба «зюйд-зюйд-вест».
— Рули на всплытие! — тут же отозвался Михайлов. — Курс сто девяносто… На какой глубине открылся иерозвук? — спросил он Парковского.
— На ста пятидесяти футах!
— Запишите это в аппаратный и вахтенный журналы.
Вскоре в перископ Михайлов заметил вражеский транспорт — большой, тяжело груженный пароход. Из высокой трубы валили густые клубы дыма.
— Боевая тревога!
