Я смотрю, как его губы смыкаются над ложкой, как он смакует её содержимое, как смотрит на меня, когда ест своё пирожное, и по бёдрам растекаются пьянящие ощущения. Его глаза сияют, голодные и блестящие, словно у сукина сына, который знает, что я мокрая и готова для него. Чувствую разжигаемый им внутри меня огонь, как в печи, что выпекала мои пирожные. Откусывая последний кусочек, Грей хватает кончик моей косы и проводит им под подбородком, ведёт вниз, лаская горло, а потом… зону декольте.
Между ног мгновенно растекается поток тепла, киска жадно сжимается, желая снова почувствовать его внутри. Почему всё, что делает Грейсон, так чертовски горячо? Сердце бешено колотится, а мозг кричит: «Прикоснись к нему! Поцелуй его! Оседлай его и почувствуй, покажи, что хочешь его! Пусть он захочет вернуться к тебе! Пусть он захочет ОСТАТЬСЯ!»
Но я не двигаюсь, потому что мне тоже очень хочется, мне правда нужно, чтобы первый шаг сделал он. Поэтому я слезаю вниз и шепчу:
— Мне нужно всё убрать.
Внезапно издав тихий стон, Грейсон накрывает мою ладонь своей, тянет вниз и прижимает к своей эрекции, пульсирующей между его ног и такой твёрдой, какой я никогда раньше не чувствовала, затем поворачивает голову и захватывает мой рот быстрым, пьянящим поцелуем, пахнущим корицей, яблоками и им самим.
— Принцесса, я в таком состоянии уже несколько часов. Часов. С тех пор, как сел, направляясь сюда, на этот чёртов рейс…
— Если ты уже всё равно так долго находишься в таком состоянии, то вполне можешь дать мне десять минут, чтобы здесь прибраться, чтобы больше ничего меня не отвлекало, и остаток ночи я буду занята только тобой, — соблазнительно шепчу я, а затем счастливо хихикаю, когда он хочет меня остановить с тягучей, грубой похотью, бурлящей в его глазах.
— Пять минут.
— Нам некуда спешить, — возражаю я, а затем с тайным умыслом начинаю двигаться медленнее, чтобы его соблазнить. Пока я убираю со стола, Грейсон следит за каждым моим движением, занимаясь со мной любовью глазами. А когда пытается обхватить мою задницу, игриво шлёпаю его по руке. Я отношу тарелки к раковине под тихий смех Грейсона, и под воздействием рокочущего звука не могу подавить вибрирующую пульсацию в теле, умоляющую о его пальцах, губах, зубах, языке. Он уже несколько часов возбуждён, но не знает, что я так же долго умирала от желания и была влажной из-за него.
Грейсон помогает мне отнести остальные тарелки в раковину, и этот жест, наряду с его всепоглощающей близостью, заставляет меня нервничать. Он заканчивает убирать со стола, и я начинаю мыть посуду, наши пальцы соприкасаются, наши тела соединяются в таком количестве точек, что каждая из них обжигает мои нервные окончания.
Когда я домываю последнюю тарелку, он становится позади меня – его тело точно кирпичная стена, – гладит ладонью мой зад и целует сзади в шею самым потрясающим образом.
— Сегодня вечером я как будто впервые за долгое время вернулся домой, Мелани, — говорит Грейсон, и я слышу в его голосе нотки благодарности.
— Для тебя никогда раньше не готовила ни одна девушка?
Я удивляюсь и со смехом оборачиваюсь, но, когда смотрю в его глаза, моё веселье исчезает.
В его глазах есть что-то очень серьёзное и очень, очень нежное.
Стиснутые челюсти Грейсона выглядят более квадратными от силы его голода. Он протягивает руку, чтобы развязать на мне фартук сначала на шее, позволяя ему упасть на талию, а потом тянется к узлу на пояснице.
— Никто не готовил для меня уже тринадцать лет, — говорит он, выбивая из меня дух тем, что я вижу в его глазах. Голод, но не только физический. Голод, который нужно лелеять, принимать и признавать.
Я знаю этот голод. И жажду того же самого.
Глядя на меня так, словно моё принятие – единственное, что он когда-либо хотел, Грейсон переплетает свои руки с моими и ведёт меня в спальню.
Заводит внутрь, поглаживая моё лицо большим пальцем, отчего пульс начинает бешено стучать. Грейсон целует меня; его поцелуй такой бархатный, что я чувствую, будто могу летать. Его тело прижимается к моему, наполняя острым желанием. Когда Грейсон погружает пальцы в мою косу и медленно её расплетает, у меня непроизвольно закрываются глаза. Я встряхиваю волосами и разглаживаю их пальцами, а он накрывает своими ладонями мои и повторяет за мной все движения, словно интересуясь, как я это делаю. Стою с закрытыми глазами и чувствую, как Грейсон неловко, но очень нежно пытается распутать мои волосы.
Вам когда-нибудь хотелось, чтобы кто-то смотрел на вас и видел только хорошее? Как сейчас мне. Я не хочу, чтобы он видел, что иногда у меня внутри полный бардак. Я пытаюсь быть идеальной девушкой. И знаю, что он тоже пытается быть идеальным парнем. Наверное, это нечестно. Но я хочу, чтобы Грейсон видел во мне только хорошее, а сама желаю увидеть в нём всё. Даже плохое. Какое-то время мы целуемся, потом говорим о воспоминаниях из его детства, о его дяде по имени Эрик, о том, как они часто охотились на ранчо в Техасе. Мы говорим о моих уроках балета в детстве, о смущении, которое я испытала, когда упала на своём первом концерте. Мы говорим всю ночь. Но мне хочется знать больше, знать каждый кусочек головоломки, которой он является для меня.
Грейсон не стесняется в выражениях, сообщая, что ему во мне нравится и как сильно он меня хочет. Я всё ещё хочу узнать о нём больше, но наши поцелуи становятся жгучими, такими жгучими, что я уже не могу дышать нормально. Грейсон снимает рубашку и теперь в одних брюках, а с меня срывает фартук и оставляет в коротеньком платьице.
Я ласкаю губами кольцо в его соске. Боже, как я люблю его сосок с кольцом. И стон, который следует за этим. Мне нравится, как другой сосок сморщивается в ответ на мои поглаживания кончиками пальцев.
— На тебе шрамы, и всё же я не могу себе представить, что ты сломлен, — шепчу я, проводя руками по рельефным мускулам его груди, обращая особое внимание на длинный, рубец от шрама. Я очень ценю шрамы. Историю, которую они рассказывают. Смысл, который они несут.
— У меня тоже шрам, — говорю я и, поколебавшись, шепчу: — Знаешь от чего он? Когда я была маленькой, мне понадобилась почка.
Потрясённая собственным откровением отхожу назад, обняв себя руками.
— Мелани, иди ко
