сказала она, принеся кофе и бретонские слоеные булочки. Они оба умерли здесь. Шарль был их единственным ребенком.
– Понятно. А сам Шарль? Где он?
Прежде чем ответить, она села ко мне лицом и закурила сигарету.
– Шарль уехал.
– Уехал? Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать только то, что Шарль уехал.
Я не стала вникать. Меня интересовал Элиман; Элиман, а не личная жизнь Элленстейна и Терезы Жакоб; только Элиман и его книга. Поэтому я не просила подробнее рассказать о судьбе Шарля Элленстейна. Достала сигарету, первую за день, и несколько секунд мы молча курили.
– Я знала, что кто-то из вас однажды придет. И вот пришли вы. Ручаюсь, вы до сих пор одержимы «Лабиринтом бесчеловечности». И никогда полностью от него не освободитесь. От этой зависимости не так просто избавиться. Элиман…
Она замолкла. Я спросила, не будет ли ей неприятно, если кроме аудиозаписи я еще буду делать кое-какие заметки в блокноте. Она вяло взмахнула рукой, давая понять, что ей это безразлично, и закончила фразу:
– …Элиман – демон. Вы одержимы им. Но он и сам одержимый.
И опять она замолкла. Я не стала ее подгонять. Слова ее исповеди должны были литься свободно, в темпе, который возьмет она сама.
– Вы помните, как мы с Шарлем в том интервью описали обстоятельства знакомства с Элиманом?
– То, что вы мне тогда рассказали? О вашей случайной встрече в баре? Да, помню.
– Это неправда. Мы встретились не в баре и не случайно. Впервые мы увидели его в прославленном парижском лицее, где он учился. Ему было двадцать лет, он только что приехал из своей страны и поступил на подготовительные курсы. Как обычно, в начале учебного года бывшие выпускники лицея, впоследствии окончившие Эколь Нормаль, пришли поприветствовать новичков. В том году в числе бывших выпускников, которых выбрали для этой миссии, были и мы с Шарлем. Мы тогда только начинали свой издательский бизнес. Элиман, конечно, привлекал к себе всеобщее внимание. В Париже появлялось все больше чернокожих студентов, но в нашем лицее они были редкостью. Все хотели услышать его, узнать, чего он стоит, получить о нем представление или проверить, насколько он соответствует образу, который уже успел у них сложиться.
Новеньких попросили рассказать о себе. Они брали слово один за другим, но все ждали выступления Элимана. Когда настала его очередь, все шумы стихли. Посреди гробового молчания он своим ясным чистым голосом произнес: «Меня зовут Элиман. Я приехал из Сенегала. Я хочу стать писателем». Эти три фразы прозвучали во дворике лицея, как три пистолетных выстрела. Молчание длилось еще несколько секунд, а затем в рядах учеников, преподавателей и выпускников поднялся ропот. Нестройный, слов было не разобрать. Некоторых, по-видимому, поразило, что он говорит на нашем языке. Другие повторяли его имя, как оберег или заклинание: «Элиман… Элиман…» Кое-кто спрашивал, где находится (или что такое) Сенегал. Но больше всего собравшихся впечатлила последняя фраза: «Я хочу стать писателем». В этих словах было нечто наивное. Они превратили бы в посмешище любого нахального графомана, который едва вышел из подросткового возраста, но в мечтах уже видит себя Стендалем или Флобером. Такие слова не говорят наобум, особенно на подготовительных курсах лицея, где человек зачастую осознает, что умения строить фразу, мягко говоря, недостаточно, чтобы стать даже самым скромным писателем. Но, когда эти слова произнес Элиман, я почувствовала, что они продиктованы не одним только тщеславием. Надо было, чтобы он доказал это, чтобы он выдержал, не сломался под градом насмешек, которые не замедлят обрушиться на него (негр, существо, стоящее на чуть более высокой ступени развития, чем примат, вознамерилось стать писателем!). Но в его голосе, в его взгляде горел какой-то огонь. Мы с Шарлем уловили это.
В первый год учебы он жил в интернате. Мы с Шарлем справлялись о его успехах, и очень скоро нам стало ясно, что у него нет необходимости, как говорят, адаптироваться к новому окружению. Складывалось впечатление, что он жил здесь всегда или что готовился к этому заранее, у себя в Сенегале. Преподаватели, с которыми мы беседовали, утверждали, что у него очень хорошая подготовка по литературе и философии. Но откуда? Может, он был одним из тех африканских колдунов, которые будоражат воображение европейцев, если речь заходит о Черном континенте? Одно было ясно: по уровню знаний и по человеческой зрелости он был на голову выше своих юных однокашников, что вызывало не только восхищение, но и ненависть.
Однажды, незадолго до осенних каникул, Шарль сказал, что мы должны поговорить с Элиманом начистоту. И мы назначили ему встречу.
«Мы владельцы издательства, – сказал Шарль. – И хотели встретиться с вами, потому что не забыли ваши слова: “Я хочу стать писателем”. Вы все еще хотите им стать?»
Я добавила:
«Нам бы хотелось почитать что-нибудь ваше, если у вас есть рукопись».
Он посмотрел на нас испытующим взглядом, затем дал нам адрес кафе недалеко от площади Клиши, где он писал во время своих нечастых вылазок в город.
«Во время каникул я буду там каждый день, в послеобеденное время, начиная с трех часов».
После этого он встал, попрощался и ушел. В первый же день каникул мы пришли в этот ресторан у площади Клиши. И почти все дни, когда не было занятий, мы приходили туда к нему в одно и то же время. Мы еще не были друзьями, но первые настоящие беседы и споры у нас произошли именно там.
Элиман никогда не рассказывал подробно о себе, о своей семье, о своей жизни в Сенегале, о том, как ему удалось приобрести такой культурный багаж. Его интересовало только настоящее. А настоящее – это была его книга. Сначала он не хотел о ней говорить. Сказал, что прочтет ее нам, когда она будет готова. Помнится, он был очень спокойным и мягким – пока мы не начинали спорить о литературе. Тут он становился другим, возбужденным, словно хищный зверь или бык на арене. К концу каникул мы, как мне кажется, стали друзьями. Особенно они сблизились с Шарлем. Выяснилось, что у них общие литературные вкусы, хотя по поводу некоторых авторов происходили грандиозные споры. Случалось, к вечеру я слишком уставала и Шарль отправлялся на встречу с Элиманом один и возвращался очень поздно. Нас было трое друзей, но я чувствовала, что между этими двумя возникло особое взаимопонимание, почти симбиоз. Когда каникулы кончились, мы решили, что наши встречи будут продолжаться. Элиман говорил, что работа над книгой продвигается. Мы его не торопили, но нам не терпелось ее прочитать.
Летом произошло событие, которое стало причиной всего, что случилось потом. Элиман сказал, что хочет поехать на
