ходу дела развопло-тит все наваждения. Вернется вспять во времени, во времена до Шелли, до венгерской кондитерской, смоет все наслоения с той, лучшей жизни, которую ей полагалось бы прожить. Она стремилась к этому всей силой мысли.
— Хочу сказать тебе кое-что, — начала она.
Он поднял глаза, и она поняла, что он плачет.
Она уже и не помнила, когда он плакал в последний раз. Если до того и случалось, то не при ней.
— Мне так ее не хватает, — произнес он.
— Она жива. По крайней мере, для меня.
Прожекторы из далекого парка заливали их окна рукотворным лунным сиянием.
— Как с таким живут? — спросил он.
— С чем именно? Ты считаешь, я должна испытывать вину?
— Нет. Как люди живут, потеряв ребенка?
За те годы, что они провели вместе, он отрастил колючие усы. Волосы поседели. Он по-прежнему ходил в брюках хаки и рубашках поло, заляпанных химикатами. По-прежнему работал допоздна. Она попыталась вспомнить времена, когда он возил Шелли на рыбалку. Когда он играл с ней в «Уно» или в догонялки.
— Ты ее не растил. Не понимаю, чего ты плачешь, если никогда ничего для нее не делал.
— Я в растерянности, — ответил он. — В этой области я разбираюсь плохо. Но способности есть. Ты про меня всегда это знала. Я никого и никогда в своей жизни не любил, кроме тебя и детей.
Она вспомнила, как его расспрашивали в полиции: он ее не поддержал. Лишь сказал, что редко бывает дома и поэтому не следит за кирпичами, провалами и ночевками у друзей. Наверняка все, что говорит Рея, правда. Она вспомнила все те моменты — за последние двадцать с лишним лет, — когда ей хотелось прийти к нему, поплакать и попросить о помощи. О приязни. Об одобрении. О признании. Об одном-единственном, чтоб его, ласковом слове.
Она-то думала, что к ней под дверь его привели переживания. Может, даже и подозрения. Так ведь ничего подобного. Он просто, по своему обычаю, растерялся и хотел, чтобы она сказала ему, как быть.
— Как же я тебя ненавижу, — выговорила она. — Чтоб ты сдох.
Мейпл-стрит, 116
28 июля, среда
Уже была поздняя ночь, но Джулия не могла заснуть. Прошла на цыпочках в комнату к Ларри. Не придумала заранее, что ему скажет. Извиняться вроде бы не к месту. Да и в любом случае, для Ларри извинения — пустой звук. Он не верит в слова. Только в действия. Она решила было залезть к нему в кровать, обнять его. Но оказалось, он спит. Новый робот, которого она для него смастерила, лежал в мусорном ведре у двери: синяя рука из кухонного полотенца перевесилась через край, ладонь-винт оказалась снаружи.
Она вытащила робота, положила рядом с братом. Щеки его пошли пятнами от слез. Он спал без одеяла, разметавшись, волосы мокрые от пота.
— Ларри, — прошептала она.
Он дернулся во сне, перевернулся.
— Ты был прав. Я хотела еще мороженого.
Она вернулась к себе в комнату, к окну. Чарли Уолш тоже смотрел в окно. Почти все время, что они здесь прожили, она держала шторы задернутыми. Чарли тоже. По возрасту они, мальчик и девочка, различались ровно на год. Жить так близко было неклево. Даже неловко, ведь Чарли сообщил Крысятнику, что неровно к ней дышит. А когда Шелли упала, к Джулии пришло искушение. Просто объясниться. Показать ладонь со следами собачьих зубов, не до конца рассосавшиеся швы и сказать: «Я тоже пострадала. Ты как, ненавидишь меня? Винишь? А остальные?»
Но даже тогда они не раздернули шторы. Для этого потребовался кирпич.
Занавески раздернуты, покровы сняты — в ту ночь, когда она вернулась домой, проводив маму в больницу, он стал посланцем всего Крысятника. «Как там твоя мама? А ребеночек?» — спросил он. «Все ужасно, — ответила она. — Мама совсем не в себе. Я ее не узнаю». А потом она сломалась и заплакала. Он просто смотрел, пока она не успокоилась. Она надеялась, что он скажет: все будет хорошо. Он в таких вещах понимает, он же Чарли-логик. Но он просто посидел с ней молча, это было страшнее, зато честнее.
— Как мама? — окликнул ее Чарли от своего окна.
— Лучше.
Джулия вылезла наружу, уселась на подоконник, свесила ноги. Опасная затея — можно упасть и расшибиться. Она уцепилась руками за стену изнутри на случай, если соскользнет. Диковатый жест, воплощение того, что у нее творится в душе: специально для него.
— Тебе не страшно?
— Не знаю.
Чарли тоже вылез. Сел в ту же позу. Она удивилась — надо же так рисковать. Теперь они сидели ближе. Как бы объединившись. Так бывает в гостях у друзей: мама ушла, вы одни дома, что хотите, то и делаете.
— Ненавижу я эту улицу, — сказала Джулия. Чарли постучал по стеклу изнутри. Вид у него был грустный и сердитый.
— У тебя волосы красивые.
Короткие. Она заправила их за уши.
— Шелли там, у дыры, неправду сказала… Ты мне нравишься, Чарли. Я рада, что мы соседи.
Он щелкнул каблуками сандалий «Тевас».
— И ты мне нравишься.
— Вот и хорошо.
— А я тебе нравлюсь сильнее, чем просто друг? Сильнее, чем Дейв?
— Не знаю. Не спрашивай.
— Прости, — сказал Чарли.
Ничего страшного. Просто сейчас про это как-то не вовремя.
— Ага.
— Чарли! Помнишь, ты говорил, что, еще когда мы только приехали, ты сказал Дейву, Сэму и Шелли, что я тебе нравлюсь?
Чарли кивнул. Волосы, подстриженные под горшок, отросли и загибались на концах наружу.
В Бруклине его дразнили бы девчонкой, но она решила, что не против. Мальчик может быть красивым — ничего страшного.
— Почему? Чего во мне такого?
Чарли взмахнул своими «тевасами». Посмотрел на них, потом на ее босые грязные ноги. Она пожалела, что не помылась.
— Можешь не отвечать. Вопрос дурацкий.
— Ты мне нравишься, потому что ты хорошая, — ответил он, причем так торопливо, что она с трудом разобрала.
— А-а, — ответила Джулия, потому что, вообще-то, хорошие все.
А потом он прибавил, так же торопливо:
— Ты веселая, и слушаешь, когда другие говорят. Притворяешься бедной, но на деле не такая. И мне нравится, что ты заботливая сестра.
Джулия разжала руки. Тело качнулось — падать метров десять, и она подумала: что ощущала Шелли, когда падала. Вышла ли она из транса, осознала ли, что происходит? Оказавшись там совсем одна, думала ли, что Джулия про нее забыла?
— Я его сегодня обидела. Сказала, что он тупой и ненормальный.
Чарли грустно скривился.
— Я должна о нем заботиться, а тут взяла
