выбросить мое перо в корзину для бумаг, как сон, прокравшийся в мою ночь, призвал меня к порядку. Куда ты дел плохие дни?
На каникулах, где-то, в Греции или в Андалусии, все вокруг прекрасно, погода отличная, жизнь хороша, живи да радуйся, вот только у нас с тобой все плохо. Мы не ссоримся, мы просто игнорируем друг друга. Я говорю белое, ты говоришь черное. Ты говоришь да, я говорю нет. Когда я приближаюсь, ты удаляешься. Когда ты идешь ко мне, я ухмыляюсь и ухожу пускать по воде плоские камешки, чтобы расходились круги. Мы живем спина к спине, нет больше любви, нет дружбы, зато презрения хоть отбавляй. Мне грустно. Может быть, тебе тоже?
Мы дошли до отделочных работ. Я вымарываю слово, добавляю два, выкидываю три, вставляю одно. Я так и остался портным для дам и девиц. Плохим портным, вечным подмастерьем с двумя левыми руками. Я прихожу к тебе в твое ателье, ты ругаешься с закройщиком, который отказывается убрать 3 мм у ворота, мол, 3 мм это все равно что ничего. Я снова вижу твои платья, полные жизни и радости, которые были изгнаны с улиц полчищами хлынувших на мир джинсов.
Я думаю о тебе и боюсь, боюсь, что эта книга не пойдет твоему стилю красоты, что ты найдешь ее плохо скроенной, криво сшитой, дурно отделанной. Я убегаю на балкон, ты следом, я чувствую твое тепло, купаюсь в твоей ласке под зимним солнцем, но я знаю, что тебя нет. Спускаюсь на улицу и ловлю себя на том, что рассматриваю женщин в масках, сравнивая их с тем, что осталось во мне от тебя. Силуэт, одетый в черное, юный, невзирая на возраст, и что-то есть торжественное в том, как он подносит сигарету к губам. Интересно, как бы ты делала это в маске?
История вчерашняя и сегодняшняя на завтра
Вчера или позавчера восемнадцатилетний убийца, вынырнувший из глубины веков, мясницким ножом отрубил голову учителю истории и географии, который пытался преподать своим ученикам свободу мысли. Действуя так, убийца поставил на карту свою жизнь, которая наверняка казалась ему не имеющей цены. Мне сразу вспомнился шевалье де Ла Барр, в 1765-м году обезглавленный топором в Аббевиле, — его останки были сожжены вместе с экземпляром, среди других нечестивых книг, «Философского словаря» Вольтера. Каково было его преступление? Святотатство. Привожу тебе выдержку из судебного протокола: «…не снял шляпу и не осенил себя крестным знамением при проходе процессии меньше чем в двадцати пяти шагах».
Если мы желаем, чтобы не сохранилось на века это положение вещей и этот лексикон — нечестивый, святотатство, безбожник, — не пора ли преподать детям в школах всего мира, начиная с наших, разницу между чтением сказок и легенд и историей человечества?
В темноте, мягко набросанной карандашом, я ковыляю по улицам, встречаю отца, мать, они держат за руку ребенка. Ребенок задрал голову к взрослому. Взрослый ему улыбается. Ребенок раскачивает руку взрослого, не сводя с него глаз. Он весел, спокоен, счастлив. Взрослый снова улыбается ребенку под маской. Какое будущее — без маски — может он ему предложить? Как ты, как я, думаю я сейчас о нашем детстве, о наших родителях, об их тревогах. Я чувствую, что новая бездна вот-вот разверзнется под ногами детей, и не знаю, ни что писать, ни что делать, чтобы спасти их.
Пока ты была со мной, я охотно прибегал к цинизму, к иронии. После твоего ухода, с тех пор как я остался вот так по-дурацки наедине с собой, ирония покинула меня. Что до цинизма, это теперь лишь воспоминание из далекой юности. Я испытываю, я чувствую, как чувствовала ты. В сущности, я занял твое место, оставив мое собственное вакантным.
Карандашом все тоньше и тоньше
Жаклин, моя дорогая и такая нежная супруга, всему на свете приходит конец, как говорят добрые люди, вот и мы подошли к концу, к концу твоей книги и моей. Написав ее, я ничуть не испытал облегчения от бесконечного горя утраты тебя. Но, прежде чем идти дальше одному по дороге в никуда, я хочу, чтобы ты знала, что за всю свою жизнь я не был так счастлив, как в те несколько месяцев, когда твой рак отпустил нам с тобой еще немного жизни.
После твоей операции — 16 июля 2018-го — ты думала, что тебе конец, и я тоже так думал, когда в первый раз, вернувшись к нам домой, на улицу Сены, ты попыталась сделать несколько шагов, опираясь на мою руку, и не смогла. Да, я думал, что ты никогда не поднимешься. Но твоя сила, твоя воля, твой ум, думаю, тоже, Жанна, Ольга и я, поддерживающие тебя своим присутствием, — благодаря всему этому ты нашла в себе энергию, чтобы выкарабкаться. И тогда ты почувствовала себя неуязвимой. У тебя осталось полтора легких, ты больше не курила. Неуязвимая. В Сен-Жан-де-Люз в феврале ты одним махом поднялась по лестнице, а затем по крутой улице, на что бы никогда не решилась до операции. Неуязвимая. Я тоже в это поверил.
И мы любили друг друга как никогда. Любовью, спаянной дружбой, — «Лучше нам остаться друзьями» — взаимопониманием и вниманием к малейшим жестам и поступкам друг друга, что позволило нам прожить конец лета, и всю осень, и зиму, и даже начало весны, полные долгих дней покоя, счастья, любви и дружбы, и это после пятидесяти восьми лет совместной жизни, пятидесяти шести лет брака, двух лет… Ты права, цифры не имеют значения.
Ты помнишь мои первые отзывы? «Тонкие ломтики жизни, очень мелко нарезанные очень крупным умом». Мы очень над этим смеялись. Но это единственный, который мы оба знаем наизусть, и он неизменно напоминал тебе запись в твоем блокноте, под которой могли бы подписаться твои родители: «Мало может, меньше делает».
1 января 2021-го
Уже первое января 2021-го, как быстро летит время в ожидании следующего карантина. Видишь, у меня нет ни пера, ни карандаша, ничего в руках, ничего в карманах, я говорю тебе на ушко тихо-тихо, чтобы никто другой не услышал меня, тихо, как говорят в детстве сами с собой, когда ночь слишком черна, а страх слишком велик.
Всю мою долгую, нашу с тобой долгую жизнь я думал, что учусь в школе жизни, — неплохое образование, правда, школа жизни? Так вот, нет, я был пансионером в школе смерти,
