она не строит: повезло. Просто повезло.
Она не видит. Не слышит. Кругом только тьма и ужас. И невыносимый смрад, до подкатывающей к горлу тошноты.
Соберись! Соберись, крылатая! Пропустишь следующий удар…
– Уходи, – едва слышно шелестит из мрака. – Уходи.
Его голос! Табаты! Вот только откуда?
И вдруг тьма раскалывается жутким воплем, бьется, рычит. Зажать уши, скорее. Почему не бьет? Тураах находит ответ: да оно же пытается выгнать не ее, пришелицу, его – Табату! Заглушить едва слышный голос.
– Табата-а-а-а! – отчаянно, стараясь перекричать безумный звериный вой.
На этот раз удар достает ее, тьма обрушивается болью. Суставы выкручивает до хруста, тело выгибается немыслимым образом. Крик обрывается в хрип. Тураах вжимается в тьму: скрыться, слиться с мраком, пусть оно меня потеряет, не заметит.
Чужая, злая сила отпускает так же неожиданно, как и бьет до этого. Тураах чувствует себя выброшенной на берег рыбой. Тело не слушается, бьется в судорогах, пересохшие губы жадно хватают воздух. Вдох. Еще. И еще.
И снова, уже на сплошном упрямстве:
– Табата-а-а-а-а-а-а!
Бэргэн бежит, не чуя под собой ног.
Да, место другое. Да, кругом не летняя зелень, а зимний белоснежный наряд, не медведица, а олень, но…
Словно Бэргэна отбросило на несколько зим назад.
Это уже было. Было. Истошный лай собак, гонка по чаще леса – безуспешная попытка обогнать беду…
Бэргэн зажмуривается и видит алое. Алая кровь на траве, на земле и камнях. Алое месиво вместо живота у Тыгына. Алые руки старика Сэмэтэя. Все алое.
Вдох. Охотник распахивает глаза, ожидая и боясь увидеть залитый красным снег, однако мир все еще сверкает бело-голубым. А среди белизны двумя изваяниями застыли удаганка, черная маленькая фигурка со вскинутой вперед рукой, словно резная игрушка, какие делает старый Таас, и семирогий олень. Глаза в глаза. Воздух между ними плотный, напряженный, почти до искр.
Что делать? Вмешаться? Или ждать? Как понять, что у них там, где бы они ни столкнулись, происходит? Таким беспомощным в тайге Бэргэн еще ни разу себя не чувствовал.
Сэргэх, вынырнувший из чащи с противоположной стороны, оглядывает открывшуюся картину так же растерянно, ловит взгляд Бэргэна. Вопросительно поднимает бровь. Нужно на что-то решиться.
Бэргэн смотрит на тени у ног оленя. Они сгущаются, полнятся знакомой, страшной тьмой. Она клубится, булькает. По телу удаганки проходит дрожь. Пальцы вытянутой вперед руки сводит судорога. Побелевшие губы Тураах разжимаются, хватают воздух, словно она задыхается. И вдруг из горла ее раздается птичий клекот.
Табата. Ты ли в шкуре оленя? Бэргэн уверен, что это так. Но… Если Тураах не справится… Если тени хлынут вперед, выжигая землю… На одной чаше весов брат, на другой удаганка. Нет, не только она! Все еще не до конца оправившийся Эрхан, друг и товарищ Сэргэх, сам Бэргэн и все, кому встретится зверь.
«Если что-то пойдет не так, мы прикроем», – одними губами шепчет Бэргэн и кивает Сэргэху. Тот вскидывает лук. Острый наконечник стрелы метит под лопатку зверю.
– Я сам, – глухо звучит голос Бэргэна, тонет в жутком птичьем клекоте.
Сэргэх прикрывает глаза: «Конечно, сам, но, если что, я помогу» – и слегка опускает оружие. Бэргэн снимает с плеча лук, стрела ложится неловко. Руки не слушаются, что ли? И тетива непривычно толстая, блестит медью.
Да это же лук Алтааны!
Крик обрывается. Тураах содрогается, руки ее падают плетьми вдоль тела, вскидываются вверх – их ломает неведомая сила. Снова безвольно падают и снова поднимаются над головой.
И тут Бэргэн совершает немыслимую вещь.
– Тураах, лови! – широко замахнувшись, он отправляет в полет вовсе не стрелу – лук.
Неведомым образом пальцы удаганки сжимаются, обхватывая деревянную дугу. Все еще глядя в глаза оленю, Тураах натягивает медный волос, направляя оружие в морду зверя. Пальцы соскальзывают, отпуская тетиву, и лишь тогда Бэргэн понимает: лук пуст.
Стрела осталась в его руке.
Что-то движется в смердящей тьме. Она не видит, но ощущает каждым кусочком ноющего от боли тела. Крадется по кругу, то подступает ближе, то отдаляется.
Где-то за плотной завесой гнили и мрака Табата. Не увр. Живой. Теперь Тураах знает. А еще знает, что не пробьется – следующий удар уничтожит ее. Хорошо бы успеть дать знать Бэргэну, что его брат еще жив. Может быть, найдется другой. Тот, кто поможет.
Но хриплый смех из тьмы не оставляет шанса.
Что-то теплое течет по щеке. Тураах поворачивает голову на звук. Волчьи глаза горят ненавистью и жаждой крови.
Как завороженная, Тураах смотрит в два желтых сполоха.
Вот и все.
Но как же хочется жить! Что она оставит после себя? Ничего. Разочарование в сердце матери. Разбитое сердце Алтааны. Тепло поцелуя на губах Тимира. Вряд ли кузнец будет долго ее помнить. Пустая жизнь.
Хоть умереть достойно.
Желтые глаза надвигаются.
Тураах вскидывает изломанные руки, хватает воздух, силясь подняться. Опереться бы хоть на что-то. Рывок. Удаганка встает на колено. Руки пляшут двумя крылами.
– Лови, Тураах! – прорезает тьму далекий окрик.
И вдруг пальцы выхватывают из воздуха нечто теплое и шершавое.
Лук ложится в руку как влитой, пальцы мгновенно наливаются силой. Вцепившись за него, как утопающий хватается за соломинку, Тураах поднимается, нащупывает тетиву и тянет. Медная струна наливается рыжим светом, горит под пальцами.
Бешено рыча, зверь бросается на удаганку, но сияющая стрела уже срывается вперед, прямо в волчий оскал. Янтарный росчерк разрезает мрак, тьма расползается по швам, и Тураах падает, вырываясь из смрадного плена в бьющую по глазам белизну.
Глава седьмая
– Все в порядке? – спросила Туярыма, не переставая хлопотать у почти прогоревшего за ночь очага.
– Надеюсь, – Алтаана села на постели. Она и правда не знала. Сон был смутным, тревожным, но стоило открыть глаза, он утек из памяти, словно вода сквозь пальцы. Всего-то и осталось – янтарная стрела, пронзающая мрак. – Где мама?
– В хотоне, управляется.
– Справитесь без меня? Я схожу до кузни, – повод Алтаана придумала мгновенно. – У ножа лезвие защербилось. Попрошу Тимира поправить.
– А этот его помощник, Суодолбы, правда наполовину абаас? В улусе судачат.
– Правда. Суодолбы не причинит мне зла. Он помог мне там, в Нижнем мире. Так я схожу?
Туярыма не отозвалась, задумалась о чем-то своем.
– Никаких вестей?
Тимир отрицательно покачал головой и, спохватившись, пояснил:
– Охота – дело долгое.
Хорошо удаганке: разослала ворон во все концы – все знает, все видит. Алтаане же оставалось только томиться в неведении и ждать.
– Зря я не отправилась с ними.
– И чем бы ты помогла? Ты не охотник, не шаманка, – мрачно откликнулся Тимир.
– Просто была бы рядом. Для друзей и любимых этого достаточно. А дело… Дело найдется.
– Просто была бы рядом, – удивленно повторил Тимир, словно нашел в словах Алтааны ответ на давно мучивший его вопрос.
Звенит спущенная тетива, удаганка оседает на землю. Олень всхрапывает, словно раненый. Тени под его ногами рассыпаются, блекнут, и он, мотнув рогами, скрывается в чаще.
Бэргэн машет рукой кинувшемуся за оленем Сэргэху: «Оставь!» Подбегает к Тураах, нащупывает пульсирующую жилку на тонкой шее.
Жива!
Значит, сначала костер, а потом – все остальное.
С неба сыплются пушистые хлопья, заметая следы.
Что же произошло? Олень повел себя как подранок, а крови нет. Хотя какая кровь, у Тураах и стрелы-то не было! Или?.. Бэргэн сам себе боялся признаться: в миг, когда удаганка спустила тетиву, в воздухе мелькнуло золотисто-медное. Неужто сработал оберег Алтааны?
– Утихает, – кивнул Сэргэх. Бэргэн оторвал взгляд от языков пламени, прищурился. Редкие хлопья кружились в воздухе, но валить перестало.
– Хорошо бы, – голос хрипел после долгого молчания. Пушистые еловые ветви были неплохим укрытием, но не вечно же тут сидеть? Нужно было двигаться, а в густой снегопад это было бы тяжко. Поэтому утихающий снег – хорошая новость.
Бэргэн выпрямился, размял затекшие плечи и потянулся к лежащей под дохой Тураах.
