кое-что мучает. Когда ей было шестнадцать, она захотела со мной сблизиться и стать наконец хорошей сестрой. Это было сразу после того, как мама вернулась из больницы. Тогда я совсем замкнулась: стала учиться, как одержимая, и игнорировала даже семейные поездки. Из-за этого Бэлла злилась, хотя она много из-за чего злилась, пока не встретила свою любовь. Бэлла сказала, что быть таким сокровищем для мамы тоже непросто, тем более она не оправдала ни одну ее надежду. Бэлла сама предложила мужу уехать в другой город.
Мы договорились, что вместе приедем домой на две последние недели лета. К концу июля я как раз раздобыла телефон родителей Любы и узнала, что она лежит в психиатрической больнице. Я пообещала себе, что точно съезжу ее проведать, и после разговоров с Бэллой решила совместить это с поездкой домой. Я отложила все деньги, заработанные на листовках, и купила билеты на поезд. Сначала из Москвы в Краснодар, а через два дня — из Краснодара в Минводы.
Мы с Любой встретились в пышном саду краснодарской психиатрической больницы. Настюш, ты такая хорошая подруга, сказала Люба и быстро обняла меня. Кажется, она совсем не удивилась, что я приехала, но была очень рада. Люба больше не напоминала рыбу: ее тело наполняла обычная красная кровь, а кожа потеплела. Она была в объемном халате, но я все равно заметила, что Люба немного поправилась. Какой красивой она стала, подумала я и промолчала. Родители Любы запретили говорить с ней про внешность.
Люба предложила пройтись. Мы шагали по каменной дорожке под густой листвой, через которую то и дело пробивалось жгучее краснодарское солнце и касалось кожи.
Что там с участниками Болотки? Так и задерживают?
Я посмотрела на Любин мягкий, налившийся профиль. Как и всегда, она казалась спокойной и самой рассудительной, единственной, кто понимает, как на самом деле обстоят дела.
Да.
Кого?
Обычных людей. Директора турфирмы, художника, студентов… хм… есть еще ученый-химик, а еще — мужчина с инвалидностью по психиатрии, получил травму в армии.
Понятно, я так и думала.
Мы вышли к легкой белой беседке — Люба сказала, что ей нужно отдохнуть. Внутри стояли два кресла-качалки, мы сели в них. Под крышу задувал ветерок, он был неожиданно прохладным, будто вырвался из-под тяжелых еловых веток. Мы покачивались и молчали.
Настюш, время в больнице позволило мне отстраниться от всех событий и обдумать их.
Люба замолчала, прикрыла глаза. Я не мешала ей выбирать слова для мыслей, которые толкались в ее голове три месяца и не выходили наружу.
Я поняла, что у нас с тобой очень много привилегий.
Неожиданно!
А в стране все будет только хуже, конец уже начался. Настюш, я все проанализировала, это медленный апокалипсис.
Люб, ты не драматизируешь?
Нет, и нам в нем жить вместе с другими людьми, надо думать о них.
Так, и что?
Не знаю, я еще об этом подумаю.
Я взяла с собой газету с моей колонкой. Сначала я не была уверена, надо ли давать читать текст Любе. Но я не видела в ней признаков сумасшествия или бессилия. И знала, как она истосковалась по журналистике. Я протянула газету, открытую на нужной странице. Люба читала долго и внимательно. Потом подняла на меня глаза и сказала, что это потрясающий текст.
И сколько же в нем ярости, Настюш.
Это плохо?
Нет, это очень хорошо.
Люба улыбалась глупо и счастливо. Она рассматривала меня большими водянистыми глазами, будто хотела сфотографировать прямо в мозг. От этого мне стало неловко.
Настюша, я думаю, ты пришла к себе, ты нашлась!
Я перестала понимать Любу и даже подумала, что она переживает эмоциональный всплеск из-за препаратов, — это выглядело так же нелепо, как если бы Люба ходила по общежитию в красной синтетической комбинации и тапочках с пушком.
А ты вернешься на факультет, Люб?
Надеюсь. Можно мне оставить газету?
На вокзале в Минводах меня встретили родители. Папа стоял с копной ярко-желтых гладиолусов, мама улыбалась и махала рукой. Мы обнялись втроем, из букетного целлофана мне на спину капала вода. После разговора с Любой я чувствовала горькую печаль, но еще — осознанную, взрослую нежность к семье.
Когда мы зашли в дом, Бэлла кормила на кухне дочку. Малышка Ева оказалась очень похожей на меня, хотя с Бэллой мы были совершенно разные. За ужином я строила племяннице рожицы, и она во весь голос хохотала. А я посматривала на новую для себя Бэллу, слушала ее ласковый разговор с родителями и дочкой. Мне стало жаль всех лет, что я видела эгоистичный и бездушный аватар вместо живой, чувствительной и слегка нервной Бэллы.
В один день мы решили сгонять на море всей семьей, а в другой — уже набились в папину машину вместе с мешком картошки, консервами и пляжной одеждой. Приехали в приморский поселок и сняли домик с тремя комнатами. По вечерам Бэлла просила родителей присмотреть за Евой, и мы брались за руки, как в детстве, и шли гулять по набережной. Наша близость свалилась на нас блестящими огоньками, лепестками ярких цветов, мы все время говорили и каждый раз вынимали из бесед что-то общее. Я знала, что мы теперь навсегда сестры.
В начале сентября я вернулась в Москву, меня подселили в «трешку» к малознакомым однокурсницам. Мы составили график уборки и при встрече вежливо здоровались, но было ясно: сближаться никто из нас не хочет. Я спросила комендантшу, есть ли в списках на заселение Вера. Женщина полистала журнал и ответила, что такая студентка не значится. Про Любу я спрашивать не стала — боялась услышать такой же ответ.
Я все еще не знала, вернется ли Люба на наш курс. Раскладывая вещи в новой комнате, я только и думала о том, как скоро смогу ее увидеть. От нее не было вестей, все соцсети так и оставались замороженными. Я увидела Любу в первый лекционный день. Она вошла в большую академическую аудиторию, как всегда, с небольшим опозданием. Люба была в водолазке и джинсах, и я увидела ее новое тело — живое, красивое и плавное. Люба высмотрела меня, поднялась и села рядом. Медленно, невозмутимо, под бормотание пожилого профессора.
Вера вернулась из Италии во вторую неделю сентября. Она была очень загорелой, волосы совсем побелели.
