выметались из этого вагона. У каждой двери по семь человек. Если кто не успевал три раза подряд или еще чего-нибудь путал, в Москву не ехал. Стрёмно, кстати, было халяву такую пропустить. Я выскакивал как кабанчик.
Еще человека три по дороге с собой выносил. Падали, ржали, но в зачет входили стабильно.
Митя разулыбался:
– Прикольно. Только на «Площади Революции» движуха была? Другие станции называл этот пацан?
– Нет, только там. Фаина Иннокентьевна за революцию реально топила. Если б ты знал, сколько я выучил песен времен Гражданской войны. Так что учения – это серьезно. Давай готовься, братан. Фартук тебе сошьем.
– Фартук? – Митя насторожился, почуяв подвох.
– Ну да. Сам тебе сварганю. Крепкий, надежный. Чтоб слюна на грудь не летела, когда команды будешь отдавать. У тебя футболки брендовые, дорогие, жалко будет заляпать.
Мы засмеялись. Митя отшутился про рупор, который он специально купит здесь в Германии, потом стал отвечать на те сообщения и звонки, что накопились, пока он слушал меня, а я смотрел на широченные поля, уже кое-где подлатанные снегом, сравнивал их с родными степями, вспоминал музыкалку, Фаину, дом, семью и Ростов.
После монастыря я туда уже не вернулся. В Москве, показалось, будет легче стартануть все с нуля.
* * *
Зима 2001, Москва
У деда из квартиры напротив я и раньше видел открытую дверь, поэтому особо не вскипишился. Он для кота ее оставлял. Не нравилось, наверно, как лоток воняет. Хотя, может, и не имелось у него никакого лотка, я не в теме. Не заходил к нему до этого никогда. Котяра его пару раз навалил мне под дверью – вот и все знакомство.
Но тут как-то по-другому она была открыта. Не по кошачьим делам. И будто похрапывали за ней. Дедок то есть приоткрыл дверь и, типа, спать завалился?
– Эй… – подошел, постучал. – Дедуля? У тебя все норм?
Оттуда ни слова. Только храп так погромче стал, будто откликнулся.
– Але… – постучал еще раз.
Тишина.
Я постоял, потом ключи вынул, начал свою дверь открывать. После ночного эфира домой приходишь в ноль убитый – какие уж тут деды с их котами. До кровати бы доползти. И тут за спиной – мяу. Я оборачиваюсь, а там кот из квартиры выглядывает. И лицо у него такое, мол, чего-кого, братан, я дома. Не для него то есть дверь была открыта.
Дед лежал прямо в прихожей. Маленькая прихожая, маленький дед. Все логично. Он хрипел, явно уже задыхаясь, а я тупил в непонятках – чем тут помочь. Надо было звать «скорую», но дед практически двигал кони. Он бы их не дождался. Лицо красное, как будто его душат.
– Лекарство есть?! – я попробовал до него докричаться. – Таблетки?!
Он перестал хрипеть, приоткрыл глаза и выдавил:
– Дибазол… Колоть надо…
Маленький дед, маленькая прихожая, маленький шприц. Логичнее не бывает. В общем, здравствуй, жопа, Новый год.
Что чувствует давно соскочивший наркоман, взяв шприц в руки?
А что чувствует девственник, положив ладонь на чью-то обнаженную грудь? Правильно. Оба чувствуют, что это пиздец.
– Где он?! Где твой дибазол?!
Когда вошел наконец к себе, еле отдышался. В груди и висках колотило бодрее, чем в олдскульном драм-н-бэйс. Хорошо так колотило, с оттяжкой.
Сел на пол, привалился спиной к двери. Воздуха не хватало. Я посмотрел на руки – они, сука, трясутся. Хорошо еще вену ему не порвал. Говорил же – давай внутримышечно. Но дед жить хотел. Сказал – в вену быстрее.
Ясен пень, что быстрее. А мне теперь как?
В дверь позвонили. Я сижу и думаю – быстро оклемался дедок. Мощное все-таки у них поколение. Войну выиграли, в космос полетели. Но не встаю. Сил пока нет.
Опять звонок. Нельзя разве завтра спасибо сказать?
И, главное, так настырно. Прямо в башку мне звонит.
Я поднимаюсь. Надо по-человечески. Он ведь и вправду мог умереть.
Дверь открываю, а там Жора. И с ним весь Ростов – с барыгами, с торчками, с бандитами. Нашел меня и накрыл.
– Толя, можно я у тебя на пару дней зашкерюсь?
И на глазах у меня превращается в говорящий шприц. Огромный такой, с руками, с ногами.
Да вы издеваетесь, что ли?!
Я говорю:
– Отвали.
Пытаюсь закрыть дверь.
Но Шприц ручонками в дверь уперся и ноет:
– Толя, пусти, пожалуйста, у меня крайняя ситуация.
– Убери, я тебе их сейчас сломаю.
– Толя! На один день! Мне даже на вокзалы нельзя. Найдут и ушатают.
– Кто тебя ушатает?
– Люди. Я им денег должен.
– Сука, как же ты, блин, достал.
Он вошел в квартиру и тихо стоит. Оба тихо стоим. Непонятно, что делать. В руке у него насос.
Я ему:
– А велосипед от него где?
Жора нервно сглотнул и отвечает:
– Пока недоступен.
В общем, поговорили. Но пока стояли, я сообразил, что нужно делать.
– Ладно, хрен с ним. Раздевайся.
Он куртку стащил и ботинки скинул. Потом в кухню направился.
Я его тормознул:
– Дальше раздевайся. Кофту, рубаху, майку – все снимай.
Он на меня уставился и делает вид, будто не понимает.
Я говорю:
– Потом штаны.
– Толя… – у него лицо ростовского интеллигента, но сейчас и это лицо перекосило.
А мне по фигу.
– Раздевайся, сказал. Или бомжуешь на улице.
Пока он разоблачался, я проверил обувь и куртку.
– Ну, ты даешь, Толян.
Я выдрал из ботинок одну за другой стельки.
– Хорош! Ты чего творишь? Они дорогие.
– Толкнул бы их тогда и в гостишку заселился. Это у тебя что?
– Это? – Он на свое плечо посмотрел. – Подключичка.
У него там пластырь наклеен и катетер грязный торчит.
– Толя, я в больнице лежал.
– А чего эту штуку с тебя не сняли?
– Быстро пришлось уходить. Они меня там нашли. Я сдуру паспорт в приемном покое оставил.
– А может, ты специально с этой штукой ушел? Чтобы не в вену, а в нее двигать.
– Толя, ну ты чего?
– Она у тебя вон подгнила вся. Воняет уже. Давно ведь стоит. Чего ты меня разводишь?
– Да хочешь – я ее сейчас вытащу? Все равно надо продуть.
– Ты для этого, что ли, насос таскаешь? Дебил. Штаны снимай, говорю. И карманы сразу выворачивай.
Нычка оказалась в подворотах. Он, видимо, специально джинсы подлиннее носил.
– Урод! – Я хотел ему втащить, но он был в одних трусах.
Человека без одежды почему-то труднее ударить.
– Толя! Не выбрасывай! Ну пожалуйста!
– Быстро надел тряпье. Ты уходишь.
Из ванной слышно было, как он переживает. Бубнил и бубнил, не умолкая. А я никак воду не мог открыть. Смотрел на пакетик у себя в руке и вспоминал про тех мамок,
