полисмен с полуавтоматическим оружием может перебить массу народу в здании суда, где толпятся сотни людей. Однажды я пришел в отделение интенсивной терапии моей больницы и увидел полисменов, вооруженных примерно так и сидящих в ногах двух соседних коек друг напротив друга. На койках располагались члены двух враждующих банд, которые ранее одновременно выстрелили друг в друга. Обошлось без убийства, но каждый получил серьезное ранение. Как сказал бы Гамлет: «До этого дойти!»[38] На заре моего профессионального пути такая сцена была бы немыслима.
Но вернемся к процессу, о котором я начал рассказывать. После того как обвиняемого доставили в суд и (опять же, не без труда) разместили в его отсеке, он не проявлял никакого интереса к слушаниям, а лишь угрожающе расхаживал взад- вперед по отгороженному пространству, словно тигр в клетке, — и что-то постоянно бормотал себе под нос. На второй день (это была пятница) судья приостановил процесс и попросил, чтобы мы с моим коллегой явились в суд в субботу утром — весьма необычное время. Это был единственный случай, когда я давал показания в суде, но судья не был облачен в мантию, парик и прочее.
Мое свидетельство было прямолинейным и простым: этот человек — сумасшедший, он процессуально недееспособен, то есть не в состоянии заявить о своей виновности или невиновности и не в состоянии посещать суд, и он, возможно, не придет в себя даже после какого-то лечения. Я подчеркивал, что его необходимо отправить в больницу.
Затем выступил мой коллега. Я обнаружил, что слушать его для меня мучительно. Поначалу он защищал свой тезис о том, что поведение этого человека нормально для обладателя его культурного бэкграунда. Однако мало-помалу ему пришлось отступить перед недоверчивостью судьи. В конце концов психиатр вынужден был признать, что такое поведение, может быть, все-таки слегка необычно и скорее согласуется с предшествующим психотическим состоянием обвиняемого, нежели с нормой. Он еще какое-то время изворачивался, но наконец согласился: лучше всего действительно положить этого человека в больницу.
Думаю, всем в суде стало очевидно: первоначальный диагноз, поставленный им («нормален»), был продиктован страхом.
Я с самого начала подозревал, что мой коллега — человек, как это сейчас лицемерно называют, учитывающий культурные особенности (как сегодня принято уклончиво-лицемерно выражаться), и что этот «учет культурных особенностей» он использует как предлог для того, чтобы не лечить трудного и опасного пациента. Этот человек мог почти мгновенно разгромить комнату и отнюдь не походил на идеального гостя. Что говорить, он вообще вселял ужас в мое сердце. Кроме того, он был из тех безумцев, у которых силушки хватает на десятерых. Но это не меняло того факта, что он нуждался в лечении (которое, впрочем, могло не подействовать) и был не в состоянии предстать перед судом.
Во время своего последнего пребывания в больнице этот человек серьезно ранил двух медсестер — и больница (что и понятно) не желала заполучить его обратно. Руководство лечебного учреждения не стало выдвигать против него официального обвинения, следуя некоему общему принципу: «Мы не выдвигаем обвинений против своих пациентов». Если бы больница это сделала, его бы поместили в учреждение особого режима.
Итак, не прошло и получаса, как пациент нашего психиатра словно бы превратился из совершенно нормального человека в опаснейшего безумца, требующего лечения в условиях гораздо более строгого режима, чем тот, который мог бы предоставить его психиатр. Несомненно, судья изначально имел в виду что-то в этом роде, приглашая нас в суд, но я испытывал острую неловкость, наблюдая за тем, как обнажается трусость моего коллеги.
И ведь не то чтобы я сам никогда не был повинен в подобной трусости. Однажды к нам в больницу поместили чернокожего мужчину двадцати с чем-то лет — после того, как он разрезал себе запястья. И то были не какие-то деликатные надрезы, произведенные сознательным самоистязателем (такие личности еще одно новшество нашей эпохи), а раны по своим размерам и глубине достойные Сенеки. Ошибочно судить о серьезности суицидального намерения по серьезности (или несерьезности) самой попытки, то есть травм, которые при этом наносит себе человек: самоубийца может умереть, вовсе не планируя этого сделать, а может — это бывает чаще — выжить, хотя вовсе не собирался.
Впрочем, в данном случае можно было сразу безошибочно определить, что этот человек всерьез пытался свести счеты с жизнью. За ним не замечали склонности к пошлым жестам; он так сильно разрезал себе запястья, что они потребовали хирургического восстановления; он потерял так много крови, что ему пришлось сделать переливание; и, наконец, он забаррикадировался у себя в доме, чтобы его не смогли найти. Полиции пришлось вламываться к нему, когда его мать заподозрила неладное.
Лежа на больничной койке, он был практически нем. Его мать (которая поначалу вела себя дружелюбно и благоразумно) поведала вполне недвусмысленную историю об изменениях в его настроении, характере и поведении, произошедших за последнее время — период около шести недель. До этого он был уравновешенным юношей-тружеником, чей досуг состоял из нормальных и вполне обычных вещей вроде игры в футбол или посещения всяких баров и клубов с друзьями. Но постепенно он становился все более мрачным и неразговорчивым, отдалился от других, начал терять вес, поскольку перестал есть как следует. Его мать не могла объяснить эту перемену какими-то особенностями его жизни (во всяком случае она не знала о его жизни ничего такого, что могло бы послужить причиной для таких изменений).
Я не мог сразу же выработать диагноз: тут имелась масса возможных вариантов. Но из ее слов было очевидно, что его следует задержать в больнице для последующего наблюдения — даже после того, как он будет физически в состоянии ее покинуть. Вначале его мать была совершенно согласна с моим предложением.
А потом, увы, в больницу явился один из друзей этого юноши, утверждавший, что у пациента нет никого ближе него. Узнав от матери пациента, что я предложил задержать его в больнице, этот друг тут же пришел в большое возбуждение, его охватил бешеный гнев, он стал, приплясывая, тыкать пальцем в воздух, словно обвинял в чем-то атмосферу.
— Вы его не хотите выписать просто потому, что он черный! — заявил он. — Только потому, что он черный. Вы расист!
Я попытался урезонить его, стараясь казаться гораздо спокойнее, нежели я был в глубине души.
И я стал объяснять, что делаю для этого больного лишь то, что сделал бы в сходной ситуации для любого другого пациента; что с ним явно что-то очень не в порядке; что он отчаянно нуждается в постановке
