горчичного цвета и припаркованных жёлтых такси, в круглосуточном магазине на Солянке покупаю, не промолвив ни слова, у вялых армян батон хлеба и помятый стаканчик мороженого. Пройдя три километра вниз по Чистопрудному бульвару, останавливаюсь напротив пруда и, отламывая крупные куски хлеба, кормлю наглых и, судя по всему, прожорливых уток с гибкими блестящими шеями. Плыву по волнам пустых мечтаний.
Брожу бесцельно до тех пор, пока не почувствую приятную усталость. Порой я провожу часы на круглой площади со скамейками. Далёкий рокот удаляющегося трамвая успокаивает. Улица проникает в меня.
После двух часов блуждания возвращаюсь домой и сажусь за стол писать, готовлюсь к предстоящим занятиям, или просто лежу, разглядывая пожелтевшие пыльные плафоны люстры под потолком, пока не наступит время идти в Школу. Однообразие, смутная одинаковость дней, отсутствие различий между сегодня и вчера, расцвеченное только входящими звонками.
Чем ближе становился день рождения Профессора, тем короче был мой сон. Я просыпалась и засыпала с одной мыслью – что же ему подарить? Я готовилась к этому дню, как к конфирмации, что бы это ни значило. Я открыла календарь и увидела, что заветное число выпадает аккурат на среду.
Это был бы первый, не считая милых глупостей, подарок, который я ему дарила.
– Я люблю подарки, – говорил он, намазывая толстым слоем масло на воздушный пористый хлеб в ресторане, где мы ужинали перед тем, как пойти в Подколокло.
– Почему ты мне ничего не даришь? – спрашивал, расплачиваясь по счёту, поэтому стоило ему обмолвиться, что к его новым туфлям не подходят коричневые шнурки – он хочет чёрные, как на следующий день я приносила в Школу и оставляла на его столе кожаные шнурочки; или вручала ему пару новеньких носков – чёрные в рубчик, если он приходил в туфлях, или длинные белые с логотипом спортивного бренда, если он был в кроссовках. Он надевал их, уходя от меня на пары или по своим серьёзным, не моего ума дело, делам; или новую зажигалку каждый раз, когда он терял свою в очередном такси или дарил обступавшим его на вечеринках красоткам.
Я, доходя до беспомощного отчаяния, ломала голову над подарком. Хотела бы я подарить ему что-то неожиданное и умопомрачительно дорогое – новенький блестящий автомобиль, норковую шубу или вручить ключи от квартиры, чтобы он наконец съехал от своей волчицы. Это была всего лишь мечта, но я изо всех сил подпитывала её. Я не знала наверняка, привела ли его жена в исполнение угрозу расстаться с ним, тем самым изгнав его из своей квартиры. Не знала, где он живёт. Спросить об этом напрямую было бы безумием. Ночами он приезжал в Подколокло на такси, а утром уезжал на занятия. Больше я ничего не знала, но предполагала худшее – до сих пор он не ушёл от жены, потому что ему всего-навсего больше негде жить – не со мной же в гадюшнике.
Поначалу меня тревожили бесконечные утренние звонки, которые будили его слишком рано, но потом я привыкла. Лежащий на столе телефон вибрировал громко, как обезумевшее насекомое. После третьего или четвёртого звонка он берёт трубку, подносит к уху и молчит. Из динамика доносится знакомый мне истеричный, срывающийся на крик, голос:
– Родион? Родион, где ты?
Он не говорит ничего, лишь прикрывает глаза и, сомкнув губы, мычит в трубку.
– М-м-м-м…
– Родя, что с тобой?
Интимность этого обращения до оцепенения поражает меня – даже в мыслях я не могла обратиться к нему с такой непосредственной родственной близостью. Родя – это человек, с которым, кажется, я не знакома, человек, который каждый или почти каждый вечер возвращается домой, готовит на ужин цыплёнка, ложится спать в постель с одной и той же женщиной.
Он чуть приподнимается на локте, прижимая плечом телефон к уху:
– М-м-м-м-р-р-р-р…
Так талантливо, как прирождённый актёр, изображает невменяемость, что я сама начинаю беспокоиться о его состоянии. Из трубки прорываются плаксивые увещевания:
– Родя, где ты? Скажи, я за тобой приеду.
Непроизвольная улыбка легонько искажает его губы.
– М-м-м-му-уыр-р-р… йа сплю-ю-ю, – отвечает хриплым, едва различимым голосом и, комично отводя от уха телефон, из которого вот-вот вырвется чёрное волосатое нечто, сбрасывает звонок. Я чувствую себя неловко, наблюдая эту часто повторяющуюся сцену, подскакиваю с кровати и в беспокойстве хожу туда-сюда по комнате, занимая себя приготовлением кофе. Молчу, делая вид, что не слышу то, что мне не положено слышать. Закончив немой разговор, он как ни в чём не бывало обретает способность чётко и внятно говорить:
– Ты чего такая замороженная?
– Я? Нет, ничего. Думаю, что вам подарить на день рождения.
– Боже! Не напоминай – я такой старый!
На самом деле он обожал свои дни рождения. А я любила дарить подарки больше, чем получать, и с досадой обнаружила, что в том, что касается общего подарка, на одногруппников полагаться нельзя – они даже не знали, когда у него день рождения, и пропустили бы его не моргнув глазом, если бы я на перемене, когда Профессор, предоставив нас самим себе, вышел покурить, не сообщила новость:
– У Мастера скоро день рождения.
– Когда?
– В следующую среду.
В ответ непроницаемое молчание. Все, будто сговорившись, делали вид, что не слышат.
– Давайте что-нибудь ему подарим? – настаиваю я.
– А мы должны что-то дарить?
– Конечно, – я окидываю взглядом аудиторию, по очереди заглядывая каждому в глаза, – обязательно!
– Обязательно? – переспрашивает девочка с изумрудными волосами, ярко-зелёный оттенок которых заметно потускнел с того дня, когда Профессор зажимал её в тёмном углу бара на Николиной Горе.
Напряжённые лица в аудитории нервно переглядываются. Парень по прозвищу Горшок многозначительно смотрит на Плюща, Плющ столь же многозначительно смотрит на девочку с завязанными в жизнерадостный хвост волосами, которую я называла Озорницей. Она, слюнявя во рту тонкий кончик хвоста, смотрит на Русалку – распущенные волосы закрывают, словно штора, половину лица, которое оборачивается, выискивая одобрение, к похожей на Мэрилин Монро Святой Марии, а та зыркает на Японца, который, заручившись негласной поддержкой всех остальных, говорит мне:
– Ну, раз ты считаешь, что это обязательно, то сама и дари.
Самая что ни на есть бесстыдная неблагодарность. Он всё для них делает, а они… Смысл всех этих переглядываний был мне вполне очевиден: раздражение и зависть. После злосчастной поездки на дачу группа относилась ко мне с недоверием. Даже два месяца спустя моё поведение было предметом для шуток. В их глазах я была тупой фанаткой, до безумия влюблённой в Мастера. Но дело было не только во мне, но и в том, что порой на мастерских
