и, если бы снова вышли оттуда, могли погрузить Юг в ожесточенные распри и уничтожить единство Нидерландов.
На Севере дело обстояло иначе. Здесь, вдали от крупных коммерческих центров на заболоченных равнинах, среди сурового сельского населения Реформация расцвела позже, и среди различных протестантских сект почти безраздельно царил кальвинизм. Здесь, вдали от Брюсселя – властноинтеллектуального центра страны – жесткая политика правительства осуществлялась слишком неумелыми руками, чтобы преследования были эффективными. Здесь религиозное рвение кальвинистов укрепляло и освящало национальные чувства. Правда, даже здесь на Севере они не были в большинстве, но, с тех пор как католическая церковь Европы перешла к политике отрытых преследований, а испанцы назначили себя исполнителями этой политики, кальвинисты не могли не стать движущей силой восстания.
Сент-Альдегонд сразу же принял эту ситуацию, что неудивительно, поскольку он сам был кальвинистом. Вильгельм, к чести его будет сказано, вообще отказывался принимать ее до самого дня своей смерти. Его целью, несмотря на все разочарования, оставалось освобождение Нидерландов от иноземного контроля и свобода совести для всех их жителей, независимо от их убеждений. Еще до того, как он перешел границу, он писал своим лейтенантам: «Нельзя пытаться менять что-то в религиозных предпочтениях людей, чтобы не погубить общее дело». Под общим делом Вильгельм понимал общенациональные цели, и кальвинизм должен был стать их слугой, а не хозяином.
Однако он был слишком искушенным политиком, чтобы думать, что сможет сдержать своих самых сильных сторонников и заставить соблюдать умеренность тех, кто боролся за существование. Стараясь насаждать религиозную терпимость, он сознавал, что для начала необходимо укрепить свою политическую власть на базе прочной, как скала, основы в лице кальвинизма. Вскоре он и сам приобщался к таинствам кальвинистов, но он никогда не желал, чтобы кальвинизм стал официальной религией Нидерландов, и еще меньше стремился, чтобы на их территории возникло две страны: одна католическая, другая кальвинистская. Голландия была его крепостью, а кальвинизм – его авангардом, но на этой основе он мечтал снова создать свободные единые Нидерланды.
В течение вынужденного зимнего перемирия он окончательно прояснил свою позицию. Голландские Штаты избрали его штатгальтером; таким образом, его власть проистекала из согласия Штатов, но номинально он осуществлял ее как министр и слуга короля. Законной основой его участия в восстании была теория о том, что он, законный штатгальтер Голландии – таков его прежний пост в государстве Филиппа Испанского, – был снят со своего поста. Тем не менее многие годы под его прокламациями стояло имя короля. Выдумка, будто бы Альба втянул милостивого Филиппа в антиконституционные действия, в то время как принц Оранский осуществлял его королевскую волю, была непременной данью времени. Такие хаотичные, движимые энтузиазмом масс либертарианские революции, как в девятнадцатом веке, в шестнадцатом были политически невозможны. Чтобы заручиться поддержкой разумных людей за пределами Нидерландов, Вильгельму необходимо было иметь не только моральное, но и законное оправдание. Поэтому он не просто делал вид, что является слугой Филиппа, он в это верил. Верил, что действует в большем соответствии с обязанностями короля в отношении его народа, чем сам король, и, если бы Филипп дал своим подданным то, чего они хотели, он бы с готовностью заявил, что снова подчинится ему не формально, а по существу. Его условиями в первые недели 1573 года был уход испанцев из Нидерландов; свобода совести для всех; роспуск Кровавого совета и восстановление всех старых свобод и привилегий. Вильгельм не в последнюю очередь допускал, что Филипп не согласится на эти условия, и даже если согласится, то будет их придерживаться. «Огромной проблемой является вопрос безопасности, – писал он, – поскольку они так часто клялись, что не будут соблюдать никаких договоров подобного рода, и убедили себя, что папа может освободить их от всех обещаний».
Каким бы ни было фиктивное обоснование власти Вильгельма, на самом деле она базировалась на согласии Штатов Голландии и Зеландии. Все окончательные решения оставались за ними: они выбрали его, но могли и отозвать, однако на тот момент он председательствовал на их дебатах и являлся главным советником, главнокомандующим, министром обороны и, наконец, верховным судьей с полномочиями отправлять на смерть или даровать жизнь. Учитывая тяжесть положения, а также одаренность и популярность Вильгельма как лидера, все это могло перерасти в военную диктатуру, если бы война пошла более успешно. Однако Вильгельм ни на минуту не повернул в этом опасном направлении и ни разу не пытался воспользоваться положением страны и своей популярностью, чтобы взять верх над представителями народа. Представьте себе: эти люди, выступавшие от имени земель, были обычными бюргерами, не искушенными в управлении, если не считать управление их маленькими городками, где жили несколько аристократов и землевладельцев, да несколько священников и адвокатов, – люди со средними способностями и сильными предубеждениями, почти ничего не понимавшие в европейской дипломатии, военном деле и финансах, за исключением узкого личного аспекта. Их разделяла обычная соседская и личная зависть, определявшая ход их мелочной политической жизни; ими двигали чувства острой и часто не имевшей отношения к политике мстительности; при малейшем несогласии они были готовы подозревать в предательстве каждого; они были ограниченными и озлобленными годами иноземного правления. Но несмотря на все эти недостатки, они были лучшими представителями народа в тогдашней Европе и наилучшим образом выражали чувства и чаяния своей страны. Уступая им, убеждая и обучая их, Вильгельму пришлось вести войну за само существование страны против самой могущественной державы мира. И это стало одним из самых выдающихся достижений в истории Европы.
3
Наконец его личность обрела плодотворную и конструктивную цель, для которой она формировалась все эти годы. Поражение и изгнание, личная трагедия и публичный позор, бедность, разочарование и отсроченные надежды сделали Вильгельма более серьезным, глубоким и мудрым человеком, но не озлобили его. Он не утратил ни одного из своих дарований, но приобрел достаточно опыта, понимания и человечности, чтобы использовать их разумно. Теперь в свои сорок лет он достиг той зрелости, которую обещала его незрелость. С годами его худощавое лицо слегка обвисло, высокий лоб, обрамленный рыжеватыми волосами, которые теперь быстро седели и редели, нависал над глубоко посаженными глазами; щеки сделались впалыми, рот казался более печальным. Холодная расчетливая уверенность молодости уступила место легкой усталости в изгибе губ и в глазах. Но их выражение стало более открытым и мягким. Обо всем этом может рассказать портрет, об остальном говорят документы. Принц – «редкий человек, пользующийся огромным авторитетом и всеобщей любовью, очень мудрый в решении всех вопросов и лишенный притворства. Но самое ценное в нем то, что
