Всю неделю в городе можно было видеть ее «Ауди», стоящий у тротуара в самых непредсказуемых местах, пока Хелен, свесив локоть в окно, выглядывала, чтобы каксамкнуть кому-нибудь или поторговаться из-за местных цен. Виктория старалась не попадаться ей на глаза. На кивок с другой стороны главной улицы Хелен улыбалась и заговорщицки качала головой, словно они все еще в доме Виктории и обе понимают, о чем речь. Казалось, она знает всех.
Чем ближе к Рождеству, тем меньше Виктория понимала, что делать. Пришли розы Чайлд-Беквитов, но так и остались в упаковке, непосаженными. В один день было темно и в воздухе зависала, не падая, мокрая взвесь; в другой – в ярком холодном воздухе было видно собственное дыхание. Городок, расширяя собственное представление о себе, распевал гимны, проводил Полуночный фестиваль огней и тракторов. Эти огромные машины, словно плавучие рыбозаводы на мели, ползали туда-сюда в морском слое собственных выхлопов. Всюду носились собаки и дети. В загоне у крепости Джоффри де Лейси весь вечер терпеливо стояла лама шоколадного окраса. Сохраняя аристократический вид в плетеном ошейнике с ленточками и монетками, не обращая никакого внимания на фейерверки или кавер-группу U2, она дожидалась, когда ее церемониально проведут от Вулпит-роуд вниз к реке. На миг показалось, словно все освещено не столько уличными фонарями, сколько мифическими пересечениями, перепутанными предчувствиями еще не придуманных традиций.
На следующее утро Виктория наткнулась на Хелен, когда та сидела с другой женщиной в кафе «У Бетани», стратегически расположенном в двух заведениях от «Маленького свадебного магазина» в Верхнем Городе, в начале Портуэя. «У Бетани» с его эстетикой самодельных вымпелов и пластмассовых стульев в стиле Кристин Килер было маленьким и выглядело довольно новым. Табличка на стойке гласила: «Сбалансированное питание – это кексик в каждой руке». И Хелен, и ее спутница – женщина постарше в приталенном шерстяном пальто бордового цвета – выбивались как из обстановки, так и из общества друг друга. К тому же Хелен, похоже, злилась.
– Не понимаю, почему люди не отвратительны сами себе еще больше, – расслышала Виктория с необычной четкостью ее яростный голос. – Выжимают из других все соки ипотекой, пенсией и страховкой, но раз у них хорошая прическа и они всегда поступают, как лучше для них, они не могут ошибаться, о нет. Они-то ошибаться никак не могут. – Она злобно таращилась перед собой. – Не понимаю, почему мне должно быть стыдно, – с напором заявила она.
Вторая женщина, явно растерявшись, опустила взгляд в свою чашку.
– В общем, – сказала она, – в конце концов я тоже положила кафель, как и все остальные. Я уже махнула на это рукой.
Они уставились друг на друга, как животные разных видов, встретившиеся в одном поле. Секунду-другую Виктория наблюдала, как они с трудом ищут общий язык, потом подошла к Хелен.
– Так что вы думаете о предложении?
В конце концов сократить дистанцию между их положениями оказалось куда проще, чем она ожидала. Виктории нужно было учесть налог с наследства. Хелен не нужна была мебель и отделка, но она, по ее словам, готова заплатить, сколько надо, чтобы от них избавиться. «Для меня это скорее инвестиция, – сказала она благодушно, – чем жилье». В итоге по большинству вопросов они договорились. Виктория вернется в Далстон с небольшой прибылью и таким же маленьким багажом, с каким приезжала; вернется к старой жизни и будет отчаянно скучать по всему, что обрела здесь на первых порах, и гадать, что же это было или почему она от этого отказалась. Она понимала, что сейчас надеялась на некую преемственность – на ощущение, что не столько продает дом, сколько передает его дальше. Но с Хелен не могло быть ничего, кроме деловой транзакции.
В «У Бетани» ужин из индейки с брюссельской капустой и жареной картошкой шел по пять фунтов пятьдесят пенсов. На стене рекламировалось мороженое «Келлис оф Корнуолл», а музыка напоминала Виктории совершенно ужасные ночи в Луишэме в девяностых. Зато вайфай работал, и горячий шоколад ей понравился, и в обеденное время за стойкой часто стояла сама Бетани, говорившая: «Спасибо, счастливо» уходящим покупателям, повышая голос на последних слогах, чтобы превратить интонацию в прощальную. Иногда, глядя им вслед на погоду, она передергивалась и тихо добавляла: «Уж лучше вы, чем я!» Не Перл, но человек все же хороший.
В тот день Виктория начала сортировать вещи, которые не хотела бросать перед переездом в Лондон, – свои, матери. В последней категории она наткнулась на небольшой блокнот из семидесятых, шесть на девять сантиметров, слабо разлинованная тонкая бумага в тонкой же кожаной обложке, со стильными тиснеными золотом краями и карандашиком в корешке; такие можно раскопать на блошином рынке в Ладлоу или Черч-Стреттоне – штучка, которую в течение поколения-другого никто в глаза не видел и в руки не брал. Все страницы, кроме одной, были пустыми; а поскольку перед ней несколько страниц было вырвано, текст как будто начинался с полуслова:
«…но с тех пор, как я приехала, мои ужасные старые ногти не растут».
Виктория, вдруг почувствовав себя очень странно, выронила блокнот на кровать. Подошла к окну, где оперлась на подоконник и выглянула. Вернулась к кровати, снова к окну: на лужайку лил дождь.
«Уже пять месяцев, – писала ее мать. – Я не стригла ногти пять месяцев. Я думала, со мной что-то случилось. П. говорит, это от хлорки в бассейне. Хлорки там не жалеют. Или это я просто ошибаюсь. Но в туалете я заметила, как она сама смотрит на свои ногти, а увидев меня, закрыла дверь. Она мыла руки. Мыла между пальцами. Ничего такого не случилось, сказала она. Ничего. И закрыла у меня перед носом дверь туалета».
И немного ниже:
«Как можно ошибиться, когда я последний раз стригла ногти? Но в остальном она права. Потому что, пока у меня есть П., ничего такого больше не случится».
Виктория отнесла блокнот в туалет и бросила в унитаз, и следом, прежде чем успела опомниться, опустошила на него желудок. Закрыла крышку, и смыла, и смывала, пока ничего не осталось.
Она представляла себе мать: как она одна на втором этаже разглядывает пересекающиеся линии на ладони; включает в спальне свет в три ночи, чтобы выписать один из любимых стихов, «Мир» Руперта Брука; строчит в абсурдном блокнотике почерком усталым, торопливым и со стороны – малость инфантильным. Или, например, осторожно разглаживает фотографию с собой и отцом официантки, которую хранила сложенной в своей хитроумной комбинации сумочки и кошелька. Тогда фотография, предполагала Виктория, была еще не такой выцветшей. В рассеянном свечении бара за спинами фигур по-прежнему можно было разглядеть третью – побелевшую и засвеченную, ростом выше их обоих, – хотя не настолько, чтобы сказать наверняка, мужчина там или женщина.
Без конца вытирая рот, она написала Шоу: «Как вообще можно знать людей? Для меня она была просто старомодной, слишком нервной, чтобы жить, причем задолго до ее брака или моего рождения. Из-за этого я на нее так злилась, что даже не пошла на похороны».
Она села на кровать и уставилась на половицы между ног.
