вспомнили прошлое, прикинули планы на будущее. И в то же время Погожев чувствовал, как что-то перевертывалось в его душе и сознании, в новом свете представала перед ним вся его еще недолгая работа в рыбколхозе. Он мысленно соглашался с Янчевым, что сделал правильный выбор, придя работать к рыбакам, что за плодородие и чистоту «нашей нивы» и он вступает в бой, плечо к плечу с Осеевым, Янчевым, Зотычем и многими знакомыми ему и незнакомыми рыбаками...
В дверях каюты появился Леха с опухшим от сна лицом. Он некоторое время, переминаясь с ноги на ногу, силился понять, в чем же тут дело.
— Це шо, с такого ранку вже нарада? — удивился кок.
Они, не менее Лехи удивленные, переглянулись: о какой он говорит «нараде»? А потом долго смеялись. Оказывается, уже было утро. Виктор выключил в каюте свет, и они, разминая суставы, вышли на палубу.
Солнца еще не было, но небо посветлело. На нем, как искорки, догорали последние звездочки да висел матовый ломтик ущербного месяца. Маленькая бухточка парила легким утренним туманом, сквозь который неясно вырисовывался деревянный причалик и устье речки Ропотамо. По ту и другую сторону речки виднелись невысокие лесистые горы. Вершины их побурели и вот-вот должны окраситься первыми лучами солнца.
Леха приготовил крепкий кофе, и они, стоя на корме и наблюдая за просыпающимся берегом, маленькими глотками тянули из кружек душистый напиток...
С первыми лучами солнца к причалику подвалил переполненный народом теплоходик. Причальчик тут же стал ярким и пестрым, точно цветник. Люди пересаживались с теплоходика в моторные лодки и уплывали вверх по Ропотамо.
— Курортники. Интуристы, — сказал Янчев о народе на причалике.
— Видел бы ты, Андрей, что тут делается по воскресеньям! — подхватил Осеев.
— На Ропотамо каждый день воскресенье. Ропотамо — это наш праздник. И я надеюсь, вы сегодня в этом убедитесь. — Янчев выплеснул из кружки за борт кофейую гущу, поблагодарил Леху за кофе и, помолчав, добавил: — Вы потихоньку собирайтесь, передайте мое приглашение бригадам Торбущенко и Малыгина, а мы с Андреем на час-полтора отлучимся.
— Секреты? — обронил Селенин не то с завистью, не то с обидой и скривил рот в улыбке.
Янчев сделал вид, что не расслышал. А может, и вправду не расслышал, так как уже спрыгнул на катер и что-то говорил мотористу.
Катерок быстро бежал вдоль живописного лесистого берега моря, огибая мыски и камни. Погожев смотрел на все это, старался хоть что-то припомнить из прошлого, но не мог. Все казалось ему внове, никогда не виданным. Хотя, как он догадывался, все происходило именно здесь.
За очередным мыском открылась тихая бухта с дощатым причаликом, вроде плотика для полоскания белья на реках, и большим одиноко стоящим на берегу домом. Квадратные окна дома и просторная веранда выходили на море. С обратной стороны к самому дому подступал густой лиственный лес. В сторонке от дощатого причалика, на песчаном пляжике лежала перевернутая вверх дном свежепокрашенная шлюпка. По лобастым, отшлифованным штормами, выпирающим из берегового откоса серым каменным глыбам были растянуты для просушки узкие лентообразные камбальные сети.
Катер пошел тише и, проскочив в узкий проход между камнями, подвалил к «плотику». От дома по тропинке уже спускались навстречу катеру двое мужчин.
— Наш бригадный рыбацкий дом, — сказал Янчев.
— Не дом, а настоящий санаторий, — произнес Погожев, с интересом окидывая взглядом бухту, дом под красной черепицей и левее дома широкую светлую поляну всю в ярких красках полевых цветов. Посреди поляны на пригорке возвышался каменный обелиск. И вдруг — словно что-то осветило сознание Погожева — он понял, зачем привез его сюда Янчев, и сердце Андрея заныло старой растревоженной раной. Катер давно подвалил к причалику, пора было сходить на берег, а Погожев все стоял и стоял, не в силах оторвать глаз от обелиска.
Янчев что-то сказал спустившимся к морю рыбакам, и один из них тут же поспешил обратно.
— Ну что ж, Георгич, сходим, поклонимся праху твоего боевого товарища, — произнес Янчев и первым пошел вверх по тропинке.
Утро было тихое и солнечное. Только слышны птичий щебет да отдаленный всплеск моря. Трава на поляне еще не перестояла, была зеленой и сочной.
Обелиск был вытесан из деорита. Еще издали Погожев прочел: «Тук почива незнаен съветски воин жертва на фашизма».
«Почему «незнаен», если он был боцманом катера Черноморского флота Степаном Ивановичем Соловьевым?» — хотел возразить Погожев, но тут же сообразил — откуда им было знать об этом, если документы боцмана он тогда забрал с собой на катер.
— На следующую ночь мы с Петко перенесли его сюда и похоронили, — сказал Янчев о боцмане.
— А что с Петко?..
— Погиб. В сорок третьем.
Помолчали. Погожев переступил с ноги на ногу и, отведя взгляд в сторону открывающейся отсюда морской дали, несмело начал:
— Я все хочу спросить тебя, Никола, но не решаюсь... даже боюсь спрашивать...
— О Лине?
Погожев молча кивнул.
— Нет ее. И самое обидное, что убили ее после победы. Она в окружкоме партии работала... Был у нас в поселке такой тип Янгулов. Разбогатевший во время войны на человеческих страданиях...
Вернувшийся из бригадного дома рыбак принес бутыль и стаканы. Янчев поставил стаканы на каменное надгробье и налил в них понемногу вина, чистого и прозрачного, как слеза.
— Вечная память герою, — сказал Янчев, и они все выпили.
Один стакан остался нетронутым. Никола взял его и вылил на могилу боцмана.
— Так провожали в последний путь в нашем партизанском отряде своих погибших товарищей русские. Потом и остальные партизаны переняли это у русских. Это было что-то вроде салюта в честь павших...
Погожев пытался представить Лину, какой она была в сорок пятом: повзрослевшей за годы борьбы, окончательно сложившейся девушкой, и это ему почти удалось. Он понимал, что в действительности она могла оказаться совсем иной. Но это уже не имело никакого значения...
Глава четырнадцатая
1
Витюня был полон воспоминаний от прошлогоднего посещения столицы болгарских рыбаков — Созопола. Он понимал, что на этот раз ему берег «не светит». И знал почему: его одесская одиссея
