к нему — матросу Эрнесто, итальянцу. Блаженно пьян капитан Корк и нуждается в собеседнике.
— Схип, — слышит матрос.
Слово знакомое — корабль. Матрос откликается, переводит на итальянский.
— Наве, — повторяет Корк, радуясь чему-то. — Кар-рамба! Ф-феррфлюхте!
Браниться на разных языках — это капитан может. Ругань ласковая, смешит матроса. Однако, приближаясь к своему схипу, Корк трезвеет. Выхватил плат, накинул на плечи, словно хомут. Кажись, сделался выше ростом.
У «Тритона» толчея — грузят скатки сукон, бочки с соленой рыбой, ящики, мешки. Корк звука не проронил — работный хоровод задвигался быстрее. Толчок капитанской руки приказал ощутимо — не зевай, подсоби!
Руки вполне заменяют Корку зычный голос. Долговязый, исколотый оспой детина — матрос будет звать его господином боцманом — не спускает глаз с капитана, ловит его мановения, поясняет вслух, протяжно, заунывно, будто панихиду тянет. Этого лучше не сердить. Матрос нагнулся к бочке и пихнул ее на мостки к «Тритону», вдыхая горькую, пряную, обжигающую горло соль.
Над ним, на боку «Тритона», животики деревянных младенцев, цыплячьи их крылышки. Стайками разлетелись по ободкам, подмигивают матросу. Из окон — будто молодки любопытные, откинувшие ставни, — уставились пушки. Фонари торчат важные, из витого железа, — короля не стыдно встречать. Снаружи корабль, точно дворец, а ступил матрос вовнутрь — накрыло мраком, некрашеными, низко прогнувшимися балками. Верно, «Тритон» не один десяток лет борется с морским владыкой. «Что ж, тем лучше, — подумал азовец. — Без меня не утонул, так неужели я принес несчастье?»
Грузы прибывали да прибывали. Людишки, согнанные в порт — нищие, пропойцы, — подтаскивали кладь ко сходням, передавали морякам. На корабль оборванцы не допущены. Семь потов спустил новый матрос, стараясь не выказать лености.
К чему его дальше приспособить, неуча? Боцман облапил за плечи, потряс, заставил раскрыть рот, помял мышцы.
— Камбюс, — раздавалось в глухой, подвывающей речи.
— Си, синьор командоре! — зачастил Эрнесто. — Камбуза? Си, си, каписко!
Чего не хватало азовцу в итальянском — добавил князь-боярин, припоминая с отвращением, как выворачивало его на фелюге, как душу вытряхивало вон из тела.
С криками, с бранью, под боцманский вой отчалил «Тритон» — ветер не опрокинул его, вдавившись в паруса. Федор на камбузе чистил диковинные плоды — твердые, белые, в ямочках. Ардапплен — так сказал их повар. Скользкие ломти велел покидать в котел вместе с солониной.
Кухарить азовцу не впервой. Повара Герарда — лысого, раскормленного толстяка — донимали немощи. Начнет стонать, гладить поясницу — значит, оставит камбузу на попечение помощника, заляжет в кобургдеке. Азовец переделал это длинное голландское слово в кубрик.
Белый овощ в котле разварился, рассыпчатая мякоть оказалась не противной на вкус, сытной. Немец Руди — первый ловкач, снующий по реям, как ящерица, называет эти плоды картофелем, чернявый Фред, столяр, живший в странах полуденных, говорит — пататы. Созревают они в земле, кормятся ими многие народы.
— Тебе нравятся? — спрашивал Фред. — Я плевался. Пататы лежат хорошо, не портятся, капитану выгодно, понял?
Фред умеет по-немецки, по-испански, с ним проще всего столковаться. Закатив глаза, восхваляет южные острова, кои за поясом экватора. Орехи там на пальмах с лошадиную голову, полные сока.
А видел ли Фред зверя с рогом на носу? Нет, на Яве не встречал. Там змеи кишмя кишат.
— Кусают?
— Карахо! — воскликнул Фред. — Я едва не помер.
Выходит, полной благодати нигде нет. Не жмет, так жалит. Какая-нибудь пакость должна быть.
Не скажет ли Фред, что за луковицы едут к шведам в погребе. Один ящик сломан, азовец подобрал несколько штук, отнес в камбузу. Хотел в похлебку употребить для перемены. Вкусны, наверно, коли их иностранные державы требуют. Повар хохотал, держась за пузо, да повторял — тюльпен, тюльпен…
Посмеялся и Фред.
— Цветы, мой мальчик!
Высадят весной луковицы — и уродятся от них цветы, красные, желтые, всяких колеров. Бывало, трюм — так именуется по-моряцки судовой погреб — целиком набивали одними тюльпанами. Шведы их мигом раскупали. Теперь война, на цветы спрос плохой.
— Им селедка нужнее, дружок.
— Своей нет, что ли?
— Ловить некому, значит.
И точно — рыбы соленой внизу много, а ящиков с луковками с полсотни всего. Надо запомнить. Что заказывают шведы, что продает Голландия, Петру Алексеичу знать необходимо.
— Странно мне, — говорит Фред, — кто ни связывался с Карлом, разбит и сапоги ему лижет. А с московитами не справился.
— Не справился, — кивнул азовец.
— Догнать не может, — обронил Фред, тряхнув черной гривой. — Польша большая…
Федор почувствовал, как кровь хлынула к щекам. Помолчал, унимая гнев, и все-таки произнес с обидой, с дрожью в голосе:
— Думаешь, царь боится? Никого он не боится.
— А говорят…
— Мало ли что говорят, — отрезал азовец.
Эх, мать честная, забылся! Фред глядел удивленно.
— Христианского царя лютеране не испугают, — сказал Эрнесто, ревностный католик. — Русским мечом бог покарает еретиков.
Теперь, поди-ка, обидится Фред… Но голландец сощурился, задвигал ноздрями мясистого носа!
— Ишь, проповедник!
Встал, прошагал по стружке, устилавшей пол в мастерской, снял что-то с полки. Вернулся, опустил на стол волосатый кулак.
— Ты русских видел?
— Нет.
Кулак разжался — с ладони скатился солдат, вырезанный из дерева. Обрел равновесие, встал во фрунт — бравый, в синем кафтане Семеновского полка, румяный, как свекла. В треуголке, сдвинутой на затылок.
— Пленные, — донеслось до Федора. — Детей у меня нет…
При чем тут дети? Он вдруг перестал понимать Фреда. Море приподняло «Тритона», солдат пошатнулся.
— Я пожалел беднягу, — слышит азовец.
Столяр сдавил щеки — вот до чего отощал московит! Детей у Фреда нет, он взял игрушку себе. Эрнесто увидит русских в Вестеросе. Их опять приведут…
— Пленный за тарелку бобов чистит, скребет, пока команда в тавернах горланит, — понял ты? Карахо! Наш капитан не простак. Хозяйский грош у него в зубах. Попробуй, вынь!
А Федор думал о своем. Стало быть, ребятушки сами придут на корабль. Добро! Фред подтвердил то, что сулил, собирая в дорогу, князь-боярин. Но может выпасть нечаянность. В городе семеновцы. Шасть к тебе знакомый с азовских лет… Должно поберечься, угольком изменить вид. И то — не выдать бы себя… Однополчане ведь, родня, если рассудить. А будет ли поляк с ними? Вдруг проштрафился, заперли его шведы… Или слег от тощоты. Тогда что? Ну, об этом рано… Догадка для другого нужна. Матросы на гулянку попрут, и надо измыслить предлог, чтобы отстать от компании.
— Мне в таверне делать нечего, — оказал азовец с некоторым прискорбием. — Я обещал мадонне. До Амстердама ни капли…
— Ишь, святой Эрнесто! — фыркнул столяр.
Кто-то подслушал, подхватил, и прицепилась к новому камбузнику кличка — святой Эрнесто.
Ветры дули в корму, «Тритон» шел резво, поскрипывая
