день в магазине? Ты был наверху. Что ты ей сделал?
Он хрипел и оглядывался на старинную мебель. На комод, который я помогал вытаскивать из магазина его отцу.
– Ничего, – ответил он. – Честно. Я ничего… Я…
– Денни сказал мне совсем другое, Джордж.
Я перехватил внимательный взгляд миссис Уикс, вешающей на веревку клетчатую рубашку Джорджа, и пригласил его жестом на диван, откуда мы были бы не видны ей.
– Садись, – сказал я чуть громче, чем звучала нежная фортепианная мелодия. – Отдышись.
Он медленно и осторожно опустился на диван, но даже это движение далось ему с трудом. Я все еще стоял, но так, чтобы миссис Уикс не увидела нарастающую ярость на моем лице.
– Мне нужен…
– Ты напросился работать в магазин, чтобы подобраться к ней поближе, да? Ты ведь обидел ее? Она была твоей Элисон Уингфилд, не так ли?
– Нет, – произнес он, хватаясь за грудь. – Нет, я не… Пожалуйста… Мне… нужен ингалятор… я задыхаюсь… мне…
– Что?
Слабый указующий жест, как у Платона на фреске «Афинская школа» (помню, с каким лицом ты смотрела в Риме, в музее Ватикана, на этот впечатливший тебя шедевр).
– В спальне… – сказал он, прерывисто дыша, все громче хрипя на каждом вдохе. Он изменился в лице, его пятнистые розовые щеки становились багровыми.
– Тише, Джордж, – я помню, как повторял это, подходя к нему все ближе. – Тише, тише.
А потом я взял подушку и прижал к его лицу. Он схватился за меня, отчаянно потянул за одежду.
– Тише. Тише. Тише.
Я не видел лица Джорджа, и мне было так легко делать то, что я делаю, не обращая внимания на жалобный треск очков под все сильнее прижимающейся подушкой. И спустя еще сотню моих «тише», его мать вдруг оказалась за моей спиной, вопя, как животное – мы ведь животные – хватая меня за воротник, вцепляясь, как когтями, заглушая Бетховена.
Я двинул рукой и попал локтем ей в грудь. Она упала, ударившись головой об угол комода, а я отпустил подушку.
Я понимал, что натворил. Какое темное дело я совершил в состоянии слепой одержимости. Я. Теренс Кейв. Собственноручно.
– Миссис Уикс? Джордж?
Но это были не они. Не они, Брайони. Клянусь, я видел не их.
Я смотрел на диван и видел твоего брата, точно на том же месте, где лежал Джордж. Те же стеклянные глаза, которые смотрели на меня с мостовой. Я видел кровь на его лице. Не призрачную, а вполне настоящую, пропитывающую обивку с узором из геральдических лилий. Потом я обернулся к телу на полу, и увидел не миссис Уикс, а твою маму, в голубой рубашке с подвернутыми рукавами, которая была на ней, когда явились грабители, в той же несуразной позе, что и пятнадцать лет назад.
Твое лицо на больничной подушке было таким бледным и спокойным. Я молился, чтобы на нем появилась хоть морщинка, трещинка на стенке вазы – хоть что-нибудь, что омрачило бы твою красоту.
– Пожалуйста, Брайони, – умолял я, как когда-то умолял Рубена.
По одеялу тянулся тонкий луч света, искривляясь там, где лежала ты.
– Пожалуйста.
Денни рядом не было, он где-то беседовал с полицейскими.
Меня никто не видел, кроме медсестры. Медсестра спросила, не хочу ли я пить. Я сказал «нет», хотя во рту у меня пересохло. Мне казалось немыслимым преступлением заботиться о себе, пока ты беспомощно лежишь здесь. Медсестра незаслуженно одарила меня мягкой улыбкой и тихонько вернулась на пост заполнять бумаги.
Мне казалось, что ты умираешь, так что я не собирался тебя покидать. Полиция скоро идентифицирует пулю и выйдет на меня, даже если Денни им ничего не скажет. Тела Уиксов тоже скоро обнаружат, вот и дополнительные улики. Но мне было все равно. Меня не волновало даже, вернется ли опять Рубен по мою душу или нет. Если тебя не станет, как еще он сможет мне навредить?
Я посмотрел на остальных пациентов палаты. Ускользающие души, ведущие свою собственную борьбу со смертью. Старые, изношенные, отжившие свое тела, так не похожие на твое.
– Уйди.
Я снова посмотрел на тебя как на источник шепота. Мне, конечно же, почудилось. Ты была без сознания. Ты не пришла в себя. Может, снова пригрезилось. После случившегося в доме Уиксов мой мозг еле работал.
Я наклонился к тебе.
– Брайони?
Я нервно коснулся твоей руки. Луч света скрылся в одеяле. Я взглянул на медсестру, заполнявшую документы на посту, и намерился сказать ей, что ты, кажется, просыпаешься.
Я начинал понимать, что происходит. Я видел, что все пока еще висит на волоске. Что до триумфальной победы в твоем личном молчаливом сражении еще очень далеко.
Я сделал глубокий вдох.
– Рубен, скажи мне, чего ты хочешь? Чего? Я что угодно сделаю. Пожалуйста.
Медсестра отвлеклась от бумаг и посмотрела на меня. Я слабо улыбнулся и убрал руку с твоей руки. Медсестра нахмурилась, раздумывая, не встать ли из-за стола, но наконец вернулась к картотеке.
– Рубен? – я едва слышал сам себя. – Рубен? Прошу, не обижай ее. Пожалуйста. Ты же любишь ее. Она же твоя сестра. Она ни в чем не виновата. Это я виноват. Во всем. Во всем этом. Я виноват. Я, а не она. Пожалуйста. Я никогда не хотел обидеть вас.
– Уйди.
Луч вернулся, а вместе с ним пришло осознание. Я его бросил. На четырнадцать лет я его бросил, виня плачущего ребенка в том, в чем я должен винить себя. Вся его зависть, леденящая душу злоба – все исходило из меня самого. И если виноват я, то покончить со всем должен тоже я. Я поклялся это сделать. Я вернусь к нему.
Слабое трепетание. Такое слабое, будто его и не было вовсе.
– Детка?
И вот опять. Движение под веками. Сны, выкипающие пузырьками из кипящего котла.
Твой нос слегка дернулся, на лбу проступила морщинка, губы шевельнулись, пережевывая остатки сна. А потом глаза открылись, и ты снова была со мной, моя родная девочка. Живая и в сознании, ты смотрела мне в глаза.
– Пап? – слабым-слабым голосом.
– Брайони. Детка. Не волнуйся. Ты в больнице. Ты ранена, но все будет хорошо.
Ты испугалась.
– Денни?
– Все хорошо. Все хорошо. Он цел. Он скоро придет.
Ты как будто в полной мере поняла, что означают мои слова.
– Мне пора идти, Брайони. Но я вернусь, – в последний миг я солгал, наклоняясь поцеловать тебя в бровь, чтобы ты не видела моих глаз. – Мне пора, детка. С тобой все будет хорошо. Все будет хорошо. Вот увидишь.
Я отошел от твоей постели и сказал медсестре, что ты проснулась. Она вышла из-за стола, чтобы проверить, не ошибся ли я, говоря что-то, чего я не расслышал. На пороге я еще раз обернулся, чтобы в последний раз на тебя взглянуть. Ты смотрела на меня и хмурилась, и по этой упрямой морщинке я вдруг понял, что ты сможешь справиться с чем угодно. Ты переживешь все, что могли сделать с тобой моя жизнь и моя смерть, потому что ты такая же сильная, как твоя мама, и ты схватишь эту жизнь под уздцы так, как ее полагается схватить. Причиненные мной боль и стыд постепенно утихнут, и все останется в прошлом. Ты продолжишь без меня. Полная жизни. Стремлений. Любви.
Живая.
Надеюсь. Я надеюсь на это.
* * *
