жизни. В начале молодости и в расцвете счастья и благополучия, ставши спутником божественной помощи, он сделался последователем достоинства сейидского звания высокодобродетельного наставника стран света, наследника наук, принимаемых на веру и доказательного характера[460], в наследстве и правах полюса неба хакиката[461], центра круга суфийского пути, плода от дерева отрасли Та и Я-Син, из лугов несомненного божественного закона святейшего князя пророков, Мирзы Хашим-и Азизана, — да будет над ним милосердие и благословение (Аллаха)! и закаялся совершать все запрещенное. Что касается сего ишана, то в начале его суфийского пути он[462] испытал потребность (воссоединения с высшей истиной) и отправившись на поклонение высокочтимой Ка'бе, служил у семидесяти старцев, достигших (в суфизме) полного совершенства, и от каждого получил воспитание (в суфийском духе); наконец прилепился к святейшему Мир Калан-и Азизану[463]. А у сего последнего духовная преемственность восходит к святейшему Халифа Халдару, у него же — к святейшему Дусту-переплетчику (саххаф), а у последнего — к святейшему Маулана Ходжаги Ахмеду Касани, известному под именем Махдум-и а'зам [величайший господин) — да освятит Аллах их гробницы — святейший Мирза (Хашим-и Азизан) достиг высокого совершенства в науках внешнего и внутреннего значения; в манере Шах-Касим-и Анвара[464] он во время экстатического опьянения и состояния вне себя начинал декламировать стихи, посвященные воссоединению с божеством. Муриды же за-писывали их так что большая часть дивана его стихов и составилась на таких радениях. В числе его стихов есть такое двустишие:
Я тот пьяница, на голову которого если будет литься поток в течние даже сотни лет*
Он не прольет чаши, что в моей руке, если даже мое тело разложится[465]
Тот высокодостойный (покойный) хан предпочел дервишество в такой вере что всегда под верхним царским платьем носил нижнее в виде хырки аскетизма и рубища отшельничества. После совершения последнего перед сном, намаза и произнесения призывании и имен Аллаха он соблюдал себя до времени ночной молитвы, каждое (свое) дыхание считал последним вздохом. В конце его жизни ему стало известно указание его вышеназванного наставника (Мирзы Хашим-и Азизана) и он в силу его взял руку желания у многих искателей истины[466] и по этой причине большая часть суфиев имеет духовную связь с этим высокостепенным ханом. Науки внешнего значения он изучал у знамени времени у единственного среди людей ахунда Мауланы Хусама[467] и во всякой науке он стал совершенным ее знатоком; всегда на августейших собраниях он вел диспуты по (вопросам) толкования Корана, изречений пророка и по другим наукам. И в тех случаях, когда покрывало затруднений скрывало форму истинного смысла цитируемого, слова же (диспутов) достигали до высокой степени (напряжения) и ум всех оказывался не состоятельным понять это, его величество рукой понятия и разума открывал (истинное) лицо (затруднительного выражения) и показывал (его) умам (присутствовавших) ученых мужей. В поэзии он также проявлял совершенство проницательности и чистоту (поэтического) дарования и писал стихи под псевдонимом Нишани. Однажды (при нем) было произнесено стихотворение Ходжи Камала[468] и хан немедленно, в подражание ему, продекламировал несколько двустиший.
Стихи Ходжи Камала:
О ты, чья мушка, подрисовки и локоны являются украшением глаз!*
Эти очи много видели, но подобной тебе не зрели.
Я известен любовью к тебе, но лишен соединения с тобой, (подобно тому, как) *
Волк с испачканной в крови пастью не разорвал Иосифа[469].
Экспромт хана:
От горести разлуки с тобой мой стан сделался похожим на согнутый палец, но*
Нить соединения с тобой до моих пальцев не дошла:
О, если бы моим очам попался какой-нибудь признак розы ее лица,*
Хотя падение розы не веселит очей![470]
(Однажды) в праздничный день, когда приближенные явились (к нему) с поклоном и поздравлением в разноцветных и украшенных платьях, августейшая мысль воспроизвела следующее двустишие:
Двустишие:
Зрачок моего глаза украсился драгоценными камнями от крови сердца*
Эти новые платья на людях производят удивительно приятное впечатление[471]
В храбрости и отваге он был таков: в дни (его) правления Балхом (однажды) стравливали опьяненного слона с тигром и занялись созерцанием этого зрелища; неожиданно тигр одержал верх над слоном и ударом могучей лапы обратил его в бегство, а сам, яростный, повернувшись, устремился на зрителей. Все бросились бежать и прятаться по разным углам; кроме хана, никого не осталось (на месте). Тот неустрашимый государь продолжал сидеть на (своем) седалище невозмутимости, не обнаруживая никаких признаков страха и растерянности. Таковы совершенства смелости и крайний предел упования на волю Аллаха!
По лицу, по росту, по сложению и красоте никто из представителей рода человеческого не был столь хорош, как он. Его дары и милости распространялись на широкие народные массы. Вначале он по большей части общался с поэтами и приближенными, и одним из его панегиристов был Маулана Сейли; его диван полон касыд и газелей,[472] двустишных стихотворений и четверостиший, большая часть которых касается восхвалений сего высокодостойного хана. Этот Маулана Сейли, приняв во внимание (свой) преклонный возраст, произнес, сообразно своему состоянию, такое двустишие:
Двустишие:
Пока он не жалуется на наше праздношатание,*
Мы крепко схватили за горло свой посох.
Однажды Маулана Сейли, Мулла Беди и Мулла Муфид были на собрании в высочайшем присутствии. У Муллы Беди на голове был цветок нарцисса[473], хан заметил ему: “Скажи что-нибудь про этот цветок!”
Мулла Беди экспромтом (тут же) произнес двустишие:
Двустишие:
Нарцисса, который ты увидел, нет на нашей жалкой голове:*
Глаз ушел из нашей головы, чтобы посмотреть на тебя[474].
Затем последовало такое же указание Мулле Сейли и тот сказал следующее двустишие:
Убиты очи наши и из нашего праха (выросли и) расцвели нарциссы*
На нашей могиле, мы же, слепые, стали зрячими (через это).
В тот день хану пришла охота проехаться по цветущим лугам, он сел на (своего) скакуна Гуль-и бадам (Цветок миндаля), которого ему прислал в подарок государь Ирана, и, отправляясь на прогулку, сказал Мулле Муфиду: “Скажи что-нибудь относительно весны и этого скакуна!” Тот немедленно экспромтом ответил хану двустишием:
Для того, чтобы ты плавно въехал верхом в цветник
