провинции управляется тем же хронотопом. Славянофильская мысль существовала в рамках дуальной структуры «удаленности во времени и пространстве»: славянофилы находили формы социальной организации, наиболее подходящие для русского народа, в Древней Руси и видели свою миссию в «раскрытии древней, глубокой, могучей и загадочной сущности России, ее истинного духа» [Riasanovsky 1952: 156]. Интерес к провинции в начале XX века также объединял временную и пространственную перспективу, рассматривая провинцию как «заповедник народного духа». Под провинцией понимались территории, расположенные в удаленной российской глубинке, где можно соприкоснуться с прошлым России. Она воспринималась как нечто существующее «не сегодня и здесь… а вчера и там», удаленное как во времени, так и в пространстве от культурного и политического центра страны [Зайонц 2004: 428].
Более того, вертикальная ось («выше – ниже») пронизывает сам лексикон провинциального мифа: термин «глубинка» подразумевает именно вертикальные отношения. Когда Бердяев в цитате, приведенной мной в начале книги, упрекает интеллектуалов в том, что под влиянием иллюзий они ищут «центр тяжести духовной и общественной народной жизни… где-то далеко в глубине России», он прибегает к тому же вертикальному образу, как и в утверждении, что «истинный центр не в столице и не в провинции, не в верхнем и не в нижнем слое, а в глубине всякой личности».
В своих «размышлениях о национальной идентичности» Эдит Клюс отмечает недавний сдвиг парадигмы с временного фокуса советской идеологии – «доминирования СССР в борьбе за контроль над историей» – к постсоветскому фокусу на пространстве, «воображаемой географии», с ее знакомыми и важными дихотомиями Востока и Запада, центра и периферии, себя и Другого [Клюс 2020: 2]. Акцент на пространстве действительно стал более заметным после распада советской империи и недавнего сужения границ России. Однако дискурс национализма всегда организуется по обеим осям; он объединяет образ своего легитимизирующего прошлого с воображаемой географией, которую населяет своими Другими. Динамика «вчера и там» продолжает влиять на постсоветский националистический дискурс, о чем свидетельствует недавний поток исторических фильмов и телепрограмм, по-новому интерпретирующих ключевые события российской истории и прославляющих национальное прошлое – от Смуты до (в особенности) Второй мировой войны1. Риторика официальных речей, которую повторяют государственные СМИ, тоже поддерживает такую опору на мифические представления о прошлом и о российской глубинке. В своем Послании Федеральному Собранию от 2012 года Президент России Владимир Путин предлагает установить неразрывную связь с прошлым: «Для возрождения национального сознания нам нужно связать воедино исторические эпохи и вернуться к пониманию той простой истины, что Россия началась не с 1917 и даже не с 1991 года, что у нас единая, неразрывная, тысячелетняя история, опираясь на которую мы обретаем внутреннюю силу и смысл национального развития» [Путин 2012]. В той же речи он обещает поднять уровень жизни образованных представителей среднего класса, которые в его представлении обитают в провинции: «Наиболее заметно это будет в регионах. Мы поддержим возрождение провинциальной интеллигенции, которая во все времена была профессиональной и моральной опорой России» [Путин 2012][91][92]. В сегодняшней России государственный национализм проник на все уровни общественной сферы. Государство производит дискурс, а публичная сфера реагирует на него в ситуации всеобщего доступа к СМИ (от телевидения до социальных сетей) и тотального включения в обсуждение всех социальных групп. По словам Вячеслава Морозова, «воображаемая аутентичность туземца» играет центральную роль в «продвижении Кремлем традиционных ценностей – как в качестве “духовных скреп” внутри страны, так и в качестве ресурса мягкой силы во внешней политике» [Morozov 2015: 131].
Аутентичность, как и национализм, – интеллектуальный продукт современности; представление о ней культурно сконструировано в соответствии с современными проблемами культуры.
Наши поиски аутентичного культурного опыта, – пишет Ричард Хэндлер, – неиспорченного, первозданного, подлинного, нетронутого и традиционного – больше говорят о нас самих, чем о других, и в конечном счете оказываются продуктом наших собственных мифов [Handler 1986: 2].
Провинциальный миф в том виде, в каком он реконфигурировался в русской культуре, стал неотъемлемым компонентом любых попыток россиян разработать свою национальную мифологию. Как отмечает Лонсбери, провинциальность всегда была ключом к представлению России о своем положении в мире: «В России провинциализм вызывает глубокое беспокойство, поскольку в провинциальности провинции можно увидеть отражение провинциальности, а то и “неаутентичности” нации в целом». Таким образом, претензия русского провинциального мифа на сохранение подлинной народности осложняется традиционным восприятием провинции как вторичной и неаутентичной.
Однако, как я отмечала ранее, провинция постсоветского периода уже не ассоциируется с неаутентичностью. Напротив, она становится синонимом истинной русскости, независимо от того, изображается ли она в позитивном или в негативном свете. В сущности, провинция претендует на аутентичность другого типа – ту, которую с одинаковым энтузиазмом используют в политике, маркетинге и туристической индустрии во всем мире. Она провела ребрендинг самой себя, объявив себя «настоящей» – оригиналом, ценность которого невозможно уменьшить никаким количеством копий. Изменение значения слова «провинция» вытекает из этого сдвига в понимании аутентичности: превращения ее из эстетической и метафизической категории в инструмент идеологии и маркетинга. Это понимание одновременно модернистское и постмодернистское: оно отражает модернистскую тревогу по поводу распада мира на отдельные фрагменты, стремление к органической целостности, и оно же перерастает в постмодернистское воспевание этого распада как торжества плюрализма, в недоверие к однозначным определениям и культурной стабильности. Аутентичность конструируется текстуально, допускает различные понимания и распространяется посредством многочисленных текстов, претендующих на то, чтобы дать ей определение. Таким образом, это понятие оставляет простор для манипуляций и, как все культурные мифы, может быть наполнено любым содержанием. Миф о российской провинции как о хранилище подлинной русскости, при всех изменениях в иерархиях и идеологиях, по-прежнему остается определяющим для русской национальной идеи.
Чтобы извлечь пользу из культурного мифа, его необходимо артикулировать и транслировать через тексты – от книг и фильмов до фольклорных фестивалей и этнопарков[93]. Можно было бы ожидать, что непрерывная трансляция приведет к трансмутации: чем больше деятели культуры обсуждают культурный миф, тем более явно они разоблачают его сконструированность. По той же логике, чем больше людей замечают шаблонность сюжета ковбойского вестерна, морщатся от изображения коренных американцев в фильмах Диснея или от исполнения народной песни профессиональной фольклорной группой, тем больше должна ослабевать притягательность культурного мифа. Однако пока этого не произошло. Пока русская национальная идентичность сосредоточена на символической географии, сформированной бинарными оппозициями, провинциальный миф будет сохранять свое ключевое значение. В большинстве проанализированных мною текстов присутствует довольно механическое разделение России на столичную и нестоличную, и изображения обеих повторяют давно устоявшиеся культурные клише. Однако это не означает, что провинциальный миф исчерпал свой потенциал для создания
