Книга АЛЛЕГРО VIDEO. Субъективная история кино - Петр Шепотинник

— Банальность, но я с нее тем не менее начну — снять второй фильм после наиуспешного первого — гораздо сложнее, чем дебютировать.

— Нет возражений…

— Впрочем, можно не особо волноваться: «Фокстрот» — отличный фильм. И едва ли не самое сильное в нем — наблюдать, как перемешиваются, срастаются, образуя странный фьюжн, законы обыденной жизни и законы войны. Как эти законы взаимодействуют друг с другом — ведь они управляют разными состояниями человека…

— Всё и так и не совсем так. Мне было неинтересно снимать реалистичный фильм о реальном блокпосте. Для меня блокпост — это образ общества в миниатюре, апатичного и нервозного, образ искаженного мировосприятия, которое порождено очень сильными — былыми и нынешними — психологическими травмами. И когда герои, дежурящие на КПП, видят компанию молодых арабов на «мерседесе», это становится кульминацией этой нездоровой ситуации. Ситуации, которая все сильнее накаляется в обществе. Похороны «мерседеса» с палестинцами символизируют то, что мы предпочитаем хоронить в себе, прятать, игнорировать, мириться с этим вместо того, чтобы задавать себе глубокие вопросы. Если люди будут воспринимать фильм как сугубо реалистичный, они упустят его суть. По большей части это неверное понимание характерно для моей страны, которая любой, даже малейший штрих насмешки над трагедией воспринимают болезненно. Я затрагиваю тему армии, а в Израиле тема армии — крайне щекотливая…

Для меня война совсем не была лучшим временем жизни. Создание фильма «Ливан» было потребностью излить душу, показать войну без прикрас, без героизма, без клише. А также потребностью простить себя. Я ведь тоже несу ответственность за эту войну. Война всегда — безвыходная ситуация. Если ты не нажмешь на курок, ты — убийца, потому что твои друзья умирают. Если ты нажмешь на курок, ты снова убийца. Выбора нет. Если вы, посмотрев фильм, представите себя в этой ситуации и решите, что действовали бы так же, для меня это будет не то чтобы прощением, но хотя бы облегчением, пониманием.

…Если бы я снял фильм о полиции, например, никто бы и слова не сказал: это же просто кино. Никто бы не говорил: «В израильской полиции на самом деле…» А когда касаешься армии, воплотить свой замысел нужно очень отчетливо. И тем не менее все равно кто-то наверняка не пожелает воспринять мой фильм в широком контексте. Но я не… о чем, собственно, вы спрашивали?

— Я спрашивал о том, как взаимодействуют законы повседневной жизни и законы войны.

— Что ж, повседневная жизнь есть повседневная жизнь. Армия — это гигантская пустота, в армии совершается много бессмысленного… Ты спрашиваешь себя: «Зачем я здесь? Что я здесь делаю? Какой цели это служит?» Все алогично, все иногда сюрреалистично, полное ощущение, что это происходит не взаправду.

Думаю, по существу, все войны одинаковы. Не раз я задумывался над тем, что делает войну с Ливаном нашим Вьетнамом? Чем она отличается от любой другой войны? Думаю, в шестидневной войне соблюдались, так сказать, правила — одна армия с одной стороны, другая — с другой. У каждой своя форма, есть кусок земли, за который идет сражение. Я не хочу сказать, что это менее жуткая ситуация, но она, по крайней мере, понятна, есть какая-то возможность сориентироваться. В войне с Ливаном этих правил просто не было. Война шла внутри жилых районов. Враг носил джинсы, отличить солдата от гражданского было невозможно. Сообщалось, что общее направление — на север, но очень скоро это разворачивалось на все 360 градусов. Для солдата было потрясением, что всё выходило из-под контроля, превращалась в хаос. Говорить о морали в войне просто смешно. Война навязывает тебе ситуацию, когда, если ты решаешь оставаться нравственным, то, скорее всего, умрешь. В войне тобой руководит прежде всего инстинкт выживания, а быть нравственным значит идти против своего инстинкта. В этом отношении все войны одинаковы. После того, как я побывал на войне, я всячески стараюсь этой темы больше не касаться. Стараюсь как-то забыть об этом. Можно забыть о чём-то, исказить воспоминания, можно объяснить себе, убедить себя, что выбора не было, но ваши глубинные болезненные эмоциональные воспоминания останутся в душе, потому что невозможно побывать в аду и не впитать его. Не существует войны без фундаментального понятия «убивать». Этот тот исходный материал, из которого делается война. Звучит как парадокс: войне нужна смерть, чтобы она сама не умерла. Но солдат — в принципе — обычный человек, который знает разницу между добром и злом. Он знает норму, а нормальный человек не убивает. Война же придумывает формулу, которая заставляет тебя убивать. Эта формула проста и примитивна. Берешь солдата, помещаешь в ситуацию угрозы его жизни, и он будет убивать. Память всегда будет преследовать вас, она становится общенациональной и рождает болезненное общество.

— А не было ли вам страшно иронизировать над такими серьезными проблемами?

— Нет, потому что мой фильм, насколько я его сам понимаю, — это прежде всего философская головоломка, попытка постичь понятие судьбы. Это история об отце и сыне, которые находятся вдалеке друг от друга, но, несмотря на это расстояние, на разлуку, они влияют на судьбы друг друга. Я поставил себе трудную задачу: исследовать разрыв между тем, что мы можем контролировать, и тем, что не покоряется нашей власти. И считаю, что ирония всегда идет нога в ногу с фатумом, судьбой, верой в свое предназначение, с ощущением, что ты поступаешь правильно и логично. Замысел фильма навеян одной историей, которая случилась со мной лично, давным-давно. Если у нас есть лишняя минутка, я расскажу вкратце. Это было, когда моя старшая дочь была старшеклассницей. Она никогда не просыпалась вовремя, и, чтобы она не опоздала в школу, каждый раз приходилось вызывать такси. Это влетало в копеечку, и я также думал, что плохо ее воспитываю. И вот я велел ей ехать на автобусе, как все остальные, и если она опоздает в школу, пусть опоздает, пусть научится на горьком опыте, что надо просыпаться вовремя. К школе шел автобус номер пять. И вот дочь пошла на автобус, а я через полчаса или еще раньше услышал по радио, что в автобусе номер пять подорвал себя террорист, десятки человек погибли. Конечно, я попытался позвонить дочери, но сотовая связь отключилась из-за возникшей перегрузки. И я за один час испытал такие ужасные ощущения, каких не испытывал на всем протяжении ливанской войны. Через час дочь вернулась домой. Оказалось, она не успела на автобус. Когда он отошел от остановки, она побежала за ним, но автобус ее не подождал. Вот я и подумал — ведь я исходил из нормальной житейской логики, но…

— Война в вашем фильме «Ливан» — та же самая, что и в этом новом фильме? Или это уже другая война?

— Нет-нет, здесь, в «Фокстроте», это вообще не война. Это иронично, потому что в финале появляется один герой и говорит: «Тут идет война», а вы смотрите по сторонам: «Где же эта война, о которой он говорит?» Да и финал затягивает вас в подобные ситуации.

— Роль живописи и музыки в этом фильме намного больше, чем в фильме «Ливан»…

— Замысел, который родился в моей голове, был в большой степени визуальным. Я увидел картину, которую повесили в квартире героев, и вдруг увидел в ней хаос абстракции, но такой, который в каком-то смысле устоялся, обрел регулярную структуру, мне показалось, что это, пожалуй, схема судьбы, круговращения вины. В любом случае это был сильный образ, ведь я не снимаю натуралистическое кино, это кино про человеческий опыт в его развитии, визуальный ряд словно пропитывает душевное состояние героев, он — неотъемлемая часть истории. И один взгляд на квартиру Михаэля должен дать нам массу информации о Михаэле, пространство квартиры и картина на стене позволяют мне обойтись без многостраничных диалогов. Конечно, многое идет от головы, я строю фильм, опираясь на свой разум, но я считаю, что сердце фильма — это интуитивное отражение моего внутреннего мира, а о нем я мало что могу сказать словами.