заведение. «Америка».
— Не вижу разницы.
— А она есть. Если дарю я, значит, я претендую на личные отношения. Если дарит заведение, то это всего лишь реклама, маркетинговый ход, паблисити, — я щедро сыпал бразильязмами. — Когда кондитер в придачу к торту добавляет пирожное — он это делает не из любви к заказчику, а ради будущей выгоды, рассчитывая, что заказчик станет постоянным покупателем. Когда журнал «Отечественные Записки» рассылает пять тысяч пилотных номеров, он тоже рассчитывает, что в будущем это окупится привлеченными подписчиками. Вот и здесь тот же случай. Бизнес, и ничего личного. Как говорят в Бразилии, без паблисити нет просперити.
— Пирожное за пятьдесят тысяч? — Пушкин еще не взорвался, но фитиль горел.
— Почему за пятьдесят? Если речь о диадеме, она мне не стоила ничего. И металл, и камни я просто поднял с земли — ну, почти. Это мои россыпи, на моей земле. А превратили металл и камни в диадему мои рабы.
— У вас есть рабы-ювелиры?
— Судьба превратна. Вчера он ювелир, сегодня раб, а завтра, быть может, полководец. В жизни всякое бывает, вам ли не знать.
Пушкин после секундной паузы тряхнул головой:
— Такие, с позволения сказать, подарки не окупаются никогда.
— Александр Сергеевич, голубчик, я ведь не учу вас, поэта, стихосложению, так не учите же меня, плантатора, коммерции, — я подошел к окну.
На Сорокинской улице стояла дюжина карет, и подъезжали новые и новые. Слух о визите императрицы разлетелся мгновенно. Хотя, думаю, высший свет знал об этом уже вчера. Если не раньше.
— Убедитесь сами, — я пригласил его взглянуть.
— Это… Это что такое?
— Это посетители «Америки». После шести пополудни цены возвышены, но, как видите, недостатка в желающих выпить чашечку кофия нет. Мой управляющий, Антуан, рассчитывает, что в январе заведение выйдет на рубеж пятнадцати тысяч рублей чистой прибыли — в месяц. Если это вас утешит, скажу, что все коммерческие идеи, включая идею с диадемой, принадлежат Антуану. Я же, как полагается плантатору, только ем ананасы, жую рябчиков и присваиваю прибавочную стоимость, созданную моими рабами.
Пушкин пошевелил губами: в математике он был не силен. Пятнадцать на двенадцать, это будет — читалось на его лице. Сто восемьдесят тысяч! В год! В шесть лет — миллион!
— И, чтобы не возвращаться: если вашей жене подарок не понравился, она вольна делать с ним, что ей заблагорассудится. Хоть выбросить в Неву.
Ну конечно, выбросить. Выбросить диадему ценой в поместье на сто душ, причем поместье благоустроенное? Она скорее выбросит мужа — опять читал я на лице Александра Сергеевича.
Но фитиль погас. Взрыва не будет.
Мустафа ловко упаковал светопортреты в прочный тубус и с поклоном вручил Пушкину.
— Надеюсь, Наталье Николаевне понравится, — сказал я.
— Я в этом уверен, — взял себя в руки Александр Сергеевич. — Совершенно уверен.
Глава 19
3 декабря 1836 года, четверг
Декабрьская встреча «Три плюс один»
— Семейство Пушкиных переживает фрустрацию!
Селифан вместе с музыкальным талантом получил неистребимое желание читать умные книжки, все более философов, историков и естествоиспытателей, и порой щеголял заёмными словами.
— И в чем же она выражается?
— Фрустрация-то? В убытках, вестимо. За неделю разбито всякой посуды на двести рублей. Вот так сидит, сидит Александр Сергеевич, а потом бац — и бокал о стенку. Или блюдце. Вазу на днях дефенестрировал, та целых полторы сотни стоила. Наталья Николаевна были очень недовольны.
Селифан был моим полевым агентом: ходил в трактир Прагалина, в котором обыкновенно бывали слуги приличных домов, в трактире пил чай, ел калачи и слушал. Завел приятельство с Афанасием, лакеем Пушкина, и узнавал много интересного.
— Афанасий считает, что Пушкина сестры доводят. Екатерина, Александра и Наталья. Начнут скопом с утра — зи-зи-зи, зи-зи-зи, как тут удержаться? Он среди них прежде как султан был, а теперь Екатерина-то замуж уходит, а с нею и Александра собирается. Вот у Пушкина и случился когнитивный диссонанс, отсюда и посуду бьют.
— Что? Афанасий сказал «когнитивный диссонанс»? — удивился я.
— Куда ему такие слова знать. Невежество, темнота. Он сказал «дурью мается». Увидел Пушкин — ваза на столе, а в вазе розы, дюжина. Как узнал, что цветы эти барон принёс, Дантесишко, то есть, так и вазу и дефенестрировал. Через закрытое окно. А сестры в слёзы. Говорят Пушкину, собака, собака!
— Какая собака?
— На сене которая. Ну, и дальше: зи-зи-зи, зи-зи-зи. Ничего, говорит Афанасий, скоро всё кончится. Выйдет замуж Екатерина, уедет к Дантесишке, а Александру сделают фрейлиной, и она будет жить во дворце. Наступит мир, так Афанасий мечтает. А то три хозяйки в квартире, говорит, перебор и грызня. Никакого покоя.
— Покой нам только снится, — сказал я, и велел закладывать лошадей.
Сегодня господин Смирдин устраивает нечто вроде мирной конференции. Три журнала, «Библиотека для чтения», «Современник» и «Отечественные Записки» должны договориться о принципах сосуществования. Или попытаться договориться. Третейским судьей решила стать «Северная Пчела».
«Отечественные Записки» будет представлять Перовский, главный редактор. А я так, поприсутствовать только.
И вот мы с Алексеем Алексеевичем едем по славному городу Петербургу, кони резвы, снег свеж, фонари таинственно светят, красота!
Домчались быстро. Там и мчать-то всего ничего, до книжного магазина. Я в него порой заглядываю, когда гуляю. Нужно же гулять. И моцион, и самодемонстрация. Уже узнают, кланяются. И я в ответ. За прогулку полсотни раз поклонишься — и вежливо, и для здоровья полезно.
Конференция проходила в обстановке взаимоуважения. Никто не дрался, не плевался, не ругался неприлично, даже прилично никто не ругался. Только и были слышны «уважаемый», «глубокоуважаемый», и даже «дорогой наш».
Суть сводилась к тому, чтобы отныне и навсегда принять единые правила общения в журнальном пространстве. Чтобы критика касалась явлений, а не личностей. Люби свой журнал, но не осуждай другие, а если есть какое-то замечание, то делай его деликатно, чтобы видно было, что замечание происходит исключительно из приятных чувств. Вместо того, чтобы утверждать «автор написал чушь», нужно выразиться «автор изволил написать для меня непонятное», «в прошлой книжке я имел честь заметить глубокоуважаемому автору, что…» и так далее. Журнальная перебранка должна стать высокой полемикой, которую не стыдно дать дочери почитать.
Говорил по преимуществу Булгарин. Сенковский благосклонно кивал. Смирдин сладко улыбался и был похож на сахарную голову. Пушкин смотрел на всех с тоской и, казалось, хотел выпить водки, да не рюмку, а сразу чарку. Алексей Алексеевич искоса посматривал на меня и, похоже, тоже думал об водке. Я же прикидывал, какую уступку дать Смирдину за продажу первого номера «Отечественных Записок» в розницу. Обыкновенна, двадцать процентов,
