Нет сомнения, что при критическом «раскачивании» и через 100 лет имеются те, кто уже держит канат, чтобы «дернуть на себя».
Родиной философских идей, породивших среди прочих и российских революционеров, являлась Европа. Еще предтечи Просвещения своим «жизнерадостным» гуманизмом французского Ренессанса от Ф. Рабле до Ж. Лафонтена в XVI–XVII веках во многом предваряют философское и антисословное вольнодумство Вольтера, Руссо, Дидро. Просветительская литература XVIII века разработала идейный багаж, подрывавший традиционные устои во многих сферах от морали до отношения к власти и патриотическим ценностям. «Родина там, где нам хорошо», — неоднократно повторял на разные лады Вольтер. Его «Философские письма», называемые иногда «Письмами из Англии», пронизаны убеждением, что все разумное должно быть привнесено извне — из более прогрессивной Англии. Французские «друзья человечества» видели в американской революции претворение в жизнь на чистой доске систем Ж.-Ж. Руссо и Ш. Монтескье, а Б. Франклину во время его почти девятилетнего пребывания в Париже интеллектуальная элита предреволюционной Франции оказывала почести как кумиру.
Однако вызов Просвещения традиционным ценностям, католической вере и церкви, к которой Вольтер обратил свой непримиримый лозунг «ecrasez l’infame» («Раздавите гадину!)», ниспровержение авторитета абсолютной монархии прежде всего обосновывали замену источника власти — «власти от Бога» на «власть от народа». Антимонархический, антиабсолютистский, но не антинациональный пафос лег в основу идеала республиканского строя и представительной власти.
Философское наследие французского Просвещения — идейный фундамент современной европейской политической системы (республика, отделение церкви от государства). Но в эти «скрижали завета» французской революции антинациональные крайности вовсе не вошли. Пафос ниспровержения основ, сыгравший самую решающую роль в секуляризации сознания, не привел к нигилизму по отношению к Франции и ее месту в истории. Французское общество, сокрушив монархию, нанеся мощнейший удар по церкви, от которого она уже никогда не оправилась, произведя самую кровавую революцию в истории, с воодушевлением приняло преображение революционного пафоса в завоевательный и в мотив национального величия Франции, возвращенный Наполеоном, культ которого сохраняется в пантеоне национальной исторической памяти.
Только самые крайние антирелигиозные силы, продолжавшие бороться в первую очередь с католической церковью, обличавшей в свою очередь «республиканских безбожников», не уступали будущим коммунистическим интернационалам по отстраненности от государства. Часть французских масонских лож приветствовала в своих закрытых документах победу протестантской Пруссии во Франко-прусской войне[32]. Напротив, деятели итальянского Risorgimento совмещали идеи либерализма, свободы, демократии и даже антиклерикализма с национальной идеей (Б. Кавур, Дж. Гарибальди, Дж. Мадзини), что способствовало окончательному формированию к концу Нового времени модели европейского национального государства.
В Германии либеральные и даже радикальные взгляды части образованного слоя также не привели к формированию антинационального мировоззрения всего общества и даже породили обратное. Г. Гейне — гениальный поэт-лирик, дальний родственник по матери самого К. Маркса, с которым дружил и сотрудничал, как и часть его современников, ненавидел христианскую церковь и Германию, уподобляя ее будущее «смраду из ночного горшка», преклонялся же перед Наполеоном. В своих прекраснейших в литературном отношении стихах он пел дифирамбы восстанию силезских ткачей, которые ткали «саван, вплетая в него тройное проклятье» Богу, королю и Германии (Die schlesischen Weber, 1845). Но к концу XIX века Германия пришла с легендарной «бисмаркиадой». В сознании масс и политического класса возобладало не самоуничижение, но завоевательный тевтонский дух, воспитанный прусским учителем, которому, по словам Г. Мольтке, приписываемым О. Бисмарку, якобы обязана Германия своему объединению «железом и кровью».
В России же антисамодержавные, тем более антицерковные умонастроения усиливались пренебрежительным отношением к русской истории, распространившимся в просвещенном обществе если не раньше антимонархических идей, но вначале независимо от них. Но оба течения неизбежно слились в отрицании религиозного смысла и содержания самой идеи православного самодержавия, так просто и глубоко объясненного в государственном учении Филарета Московского[33]. Но А. Н. Радищев[34], которого по его душевной настроенности, деятельности и судьбе считают как бы прообразом русской интеллигенции, еще не атеист и не богоборец, но уже пронизан идеями общественного договора Ж.-Ж. Руссо, утверждая, что при нарушении его одной из сторон (правителем или гражданами) другая сторона освобождается от выполнения условий этого договора.
Вот строки из незаконченного «Рославлева» А. С. Пушкина об умонастроениях высшего общества перед надвигавшейся «грозой 1812 года»: «Все говорили о близкой войне и, сколько помню, довольно легкомысленно. Подражание французскому тону времен Людовика XV было в моде. Любовь к отечеству казалась педантством. Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатическим подобострастием и шутили над нашими неудачами. К несчастию, заступники отечества были немного простоваты; они были осмеяны довольно забавно и не имели никакого влияния. Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка в обществах, введения иностранных слов, грозными выходками противу Кузнецкого моста и тому подобным. Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации. Словом, общество было довольно гадко»[35]. Если в те времена этот модный скепсис еще не затрагивал глубинных струн сознания, что было доказано всенародным отпором Наполеону, то уже П. И. Пестель и его единомышленники из Южного общества намеревались не только физически истребить весь царский род, но и расчленить Россию на штаты по примеру североамериканских, знакомых им лишь по литературе.
А. Герцен назвал П. Пестеля «социалистом до социалистов». Н. Бердяев подметил типическую черту его радикального мышления, которое потом окончательно возобладает: отвергавший Российское имперское государство с его централизацией П. Пестель не был либералом, он не скрывал склонности к деспотии, «в нем обнаружилась уже та воля к власти и к насилию, которая в XX веке явлена была коммунистами»[36]. После декабристов, в годы Польского восстания Пушкин уже отреагировал на откровенно сочувственное отношение образованной публики к полякам саркастическими строками:
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Знаменитый и глубокий историко-философский спор славянофилов и западников до сих пор недооценен в его глубине и важности, а также незаконченности. Он явил богатые грани русского сознания, которые в оригинале вовсе не были антитезами, ибо оба воззрения, по суждению признанного западника историка К. Д. Кавелина «выражали и формулировали только две стороны одной и той же русской действительности», причем ни одно, ни другое «не разрешили и не могли разрешить вопросов русской жизни»[37]. Можно лишь сожалеть, что западничество в политическом измерении позже выродилось в преимущественно воинствующее атеистическое радикальное и сугубо революционное мировоззрение либо в презрительный и самоуверенный, ленивый для подлинного размышления скепсис интеллигенции.
Можно таким же образом лишь сожалеть, что славянофильство, явившее как раз творческую оригинальность религиозно-философской мысли, иссякло, не продолжилось в русле мудрого и здравого взгляда И. Киреевского, совершенно признающего
