в Туркмении, в то время там военные могли делать вообще что хотели, какая нафиг местная милиция… ВС СССР – это было мегакруто… только военная же прокуратура могла с ними управиться.
И вот, значит, я на протяжении недели веду себя хорошо, по дому помогаю, все выполняю, естественно, оценки в школе только "5", а ближе к пятнице начинаю выпрашивать "посидеть за рулем"… типа премия такая.
А! время, когда все это происходило – весна либо осень, потому что зимой – опасно, а лето я всегда у бабушки проводил. В принципе получалось через раз только, потому, что отец не всегда в выходные дома был – дежурства в части, учения, еще что-нибудь…
– Вот так и получается, – сказала черепаха и посмотрела на бармена.
– Так и получается, – согласился председатель. – Всё-таки они судят нас. Наши дети судят нас.
И я увидел, что сидит он, сгорбившись, словно что-то придавило его к земле. Руки его бессильно лежали на столе – большие, неподвижные, с набухшими ветвлениями вен.
– Вот и хорошо, – сказал бармен. В руках его было полотенце, и он протирал стаканы. И очень ловко у него это получалось, и видно было, что занятие это ему нравится. – Так тому и быть. Пусть это решит твой сын.
И вот тут я испугался по настоящему.
– Вы с ума сошли, так нельзя, он же маленький, что он понимает?
– Нет, – в тон мне сказал бабайка, – вы не заставите… это нечестно. Я соглашусь с любым…, но не заставляйте меня…
– Отчего же? – вежливо поинтересовался Лю.
– Вы же знаете…
– Ничего мы не знаем, – мягко сказал бармен. Бабайка исподлобья бросил на него быстрый взгляд. – А вот ты знаешь – выбор есть всегда.
Бабайка кивнул головой несколько раз, соглашаясь. Лицо его стало отрешённым, он словно удалялся в какое-то далёко, прямо у нас на глазах.
– Нет, – сказал он наконец, – вы всё-таки знаете, что я скажу. Раз вы дали ему дойти досюда…
– Поконкретнее, – жёстко сказал председатель.
– Да, – сказал мой сын. – Пусть они возвращаются.
Так решил мой сын. Я хотел встать и подойти к нему, но остался сидеть на диване. Мне ещё надо было привыкнуть, уложить в голове тот факт, что бабайка и Никита суть одно и то же.
– Значит, решено, – сказала черепаха.
Я встал.
– Сядь, – сказал бармен. – Не надо никуда идти. Твоего сына сейчас приведут.
– Да, – сказал я, – конечно. Просто… понимаете?
– Да, – сказал бармен, – понимаю. Выпей кофе.
– Спасибо, – сказал я, принимая чашку из его рук. Сделал глоток и поставил чашку на стойку.
Все молчали, а во мне, словно комариный зуд, чесался и нудил вопрос. И я хотел, и всё никак не решался его задать.
Есть у меня такое – иногда мне надо усилие делать, чтобы что-нибудь спросить.
– А что будет с нами?
Как видите, я всё-таки решился.
– Вы вернетесь домой, – сказала черепаха. Так быстро сказала, словно ждала этого вопроса.
– А что будет с Никитой?
– Твой сын забудет обо всём, – сказал Лю. – Но не до конца. Знание об убийстве будет сидеть у него внутри (я зябко повёл плечами), и когда выпадет случай, он не будет сомневаться.
– Ага… – сказал я. Это всё понятно, но не об этом я хотел спросить. – Только… Какой он сейчас?
– Что значит какой? – недовольно спросил председатель. – Это твой сын.
– Да, конечно… Но ведь он вроде взрослел?
– Прости, пожалуйста, – сказала черепаха.
– Да? – повернул я голову и понял, что она обращается не ко мне.
– … я задам вопрос тебе, – продолжала меж тем черепаха.
– Конечно, – сказал мой сын.
– Ты же ведь сам всё это придумал. Это ведь была твоя идея – забрать мальчика. Отчего так вышло?
Стало тихо, и в этой тишине было слышно, как что-то кипит на кухне.
– Не знаю… – медленно сказал сын. – Это сложно объяснить…
Прямо физически было видно, как он мучительно ищет точные слова, растягивая время стандартными оборотами.
– Это просто обида… стена… она не вдруг появилась. Папа её день за днём строил… Прости, папа… из мелочей. Тут накричит, там не выслушает… засмеёт перед гостями.
Господи, подумал я, неужели я всё это делал… то есть буду делать, и увидел, как бармен утвердительно кивает головой, глядя на меня печальными глазами.
– … и никак ему не рассказать о своих проблемах, видно, что для него это всё мелочь и ерунда … чепуха, сынок, не обращай внимания… Вопрос этот дурацкий: в кого ты такой… как будто неясно, в кого… Такая заманчивая была идея… выкрасть себя у своего же отца и сделать себя самому. Уж я-то помню, что мне надо. Себе-то я уж как-нибудь помог бы, верно?
– А что-нибудь плохое было? – спросил Тимур.
– Дурак что ли? – ответил Макс. – Не буду я про плохое вспоминать.
– А что такое? – прищурился Тимур.
– Ну то есть я НЕ ХОЧУ вспоминать про отца не очень хорошее. Просто – не хочу.
– Папа.
Я обернулся мгновенно. И радость буйною волною прыгнула в моём сердце.
В дверях стоял мой сын.
Мой маленький четырёхлетний сын.
Кажется, я рассмеялся.
Лишь миг спустя я увидел, что он не один, его держит за руку печальная Джоанна.
Я встал на колени, раскинув руки.
– Никита. Сынок.
Мой сын подошел ко мне, и я крепко прижал его к своей груди, вдыхая запах его волос. Как хорошо пахнет голова моего сына. Как я скучал по этому запаху. Как мне будет этого не хватать, когда он станет большой.
Джоанна смотрела на нас, и улыбка дрожала в её блестящих глазах.
– Никита.
Я поднял голову. Бабайка смотрел на нас и улыбался.
– До свидания, Никита, – сказал он.
– До свидания, – сказал мой сын. – Папа, а знаешь, его тоже Никита зовут.
– Да, – сказал я, улыбнувшись вымученно, – знаю.
– Прощай, папа, – сказал бабайка.
– Прощай, сынок.
– Вам пора. Лю вас проводит.
– А ты?
– Я не могу, папа. Боюсь, сердце разорвётся.
Он так и сказал «разорвётся».
– Идём, Григорий.
– Погоди, Лю, – сказал я.
Бедный мой сын.
Я подошёл к сыну, крепко обнял его, и прижал его голову к себе.
– Я люблю тебя, сынок.
– Здесь, – сказал Лю. – Идите и ничего не бойтесь. В конце будет маленькая дверца.
– А за ней?
Лю улыбнулся и не ответил.
Мы шагнули в дверной проём, за которым оказался длинный коридор уходящий во тьму. Никита крепко сжимал мою руку, и мы шли по этому коридору, и темнота постепенно сгущалась вокруг нас.
Я чувствовал себя хорошо и покойно впервые за много-много дней.
Хорошо знать,
