поддаться оптимизму, который, как все они знают, просто глуп. Диккенс предлагает своим читателям на мгновение стать такими же счастливыми и смешными, как Скрудж:
Кое-кто посмеивался над этим превращением, но Скрудж не обращал на них внимания – смейтесь на здоровье! Он был достаточно умен и знал, что так уж устроен мир, – всегда найдутся люди, готовые подвергнуть осмеянию доброе дело. <…> На сердце у него было весело и легко, и для него этого было вполне довольно [Диккенс 1959: 100].
Достоевский, с одной стороны, также просит своих читателей порадоваться вместе со «смешным человеком» тому, что он пробудился от своего сна преображенным и отыскал «ту маленькую девочку» [Достоевский 25: 119], но одновременно ждет, что мы испытаем леденящее, тревожащее чувство от восторгов протагониста: «…люблю всех, которые надо мной смеются, больше всех остальных. Почему это так – не знаю и не могу объяснить, но пусть так и будет» [Там же: 118]. Герой признает, что запутался, принимает эту путаницу и говорит, что его Эдемская мечта неосуществима: «…пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уже это-то я понимаю!), – ну, а я все-таки буду проповедовать» [Там же: 118–119]. Он хочет, чтобы читатели осознали все надежды и неудачи, но все же надеялись. По сути, Диккенс требует от своих читателей того же, но делает это не так резко. «Смешной человек» воплощает готовность показать себя уязвимым и нелогичным для того, чтобы выразить надежду на силу некоего высшего блага. (Неудивительно, что другие называют его «юродивым».)
Хотя к концу обеих историй Скрудж и «смешной человек» охотно принимают свою нелепость в глазах окружающих, изначально каждый из них изображается человеком, живущим по плану. Вначале оба полагают, что жизнь есть рациональная реакция на среду. В конце же оба отбрасывают разум и следуют лишь велениям сердца. Эта последовательность развивается сходным образом в обоих текстах. И в «Рождественской песни», и в «Сне смешного человека» пять частей. В первой строфе «Песни» Скрудж несколько раз отказывает тем, кто просит о рождественской благотворительности и прогоняет нищего ребенка, который попробовал спеть у его двери рождественский гимн. Скрудж равнодушен ко всему окружающему: «Никакое тепло не могло его обогреть, и никакой мороз его не пробирал» [Диккенс 1959: 9]. В начале повести он заявляет: «Да будь моя воля <…> я бы такого олуха, который бегает и кричит: „Веселые святки! Веселые святки!“ – сварил бы живьем вместе с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста» [Там же: 11]. Скряга живет в соответствии с политической и экономической доктриной рационального, скупого безразличия: о тех, кто страдает, должны позаботиться тюрьмы, работные дома и закон о бедных. Тем, кто предпочитает не подчиняться такой официальной благотворительности, лучше умереть – «сократить излишек населения» [Там же: 14].
Комическое, но непроницаемое отчуждение Скруджа от ближних повторено в образе «смешного человека» в гораздо более мрачном варианте. В первой части он говорит, что пришел к убеждению: ничто на целом свете не имеет значения. Философское безразличие приводит к солипсизму: «Я вдруг почувствовал, что мне все равно было бы, существовал ли бы мир или если б нигде ничего не было. Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было» [Достоевский 25: 105]. «Смешной человек» философски и трагически выражает то, что Скрудж практически и комически делает. И тот, и другой во время ночных видений сталкиваются напрямую со своими излюбленными идеями и отвергают их, повинуясь велению сердца.
Когда Скрудж идет домой через Лондон, сгущаются туман и мрак. Тьма освещается только редкими факелами и жаровней, которую разожгли ремонтные рабочие. Едва освещена «толпа оборванцев и мальчишек». Газовые лампы «ярко горели в витринах магазинов, бросая красноватый отблеск на бледные лица прохожих» [Диккенс 1959:15]. Диккенс использует здесь эффект освещения в типичной готической манере: свет нужен, чтобы углубить, а не рассеять мрак и нищету[144]. Точно так же «смешной человек», направляясь домой, смотрит сначала на фонари и думает: «…если б потух везде газ, то стало бы отраднее, а с газом грустнее сердцу, потому что он все это освещает» [Достоевский 25: 105]. Он поднимает взгляд от фонаря и видит звездочку посреди бездонного темного неба. Здесь читатель наблюдает, как Достоевский углубляет и делает метафизическим элемент, который Диккенс использовал для внушения чувства. Свет во тьме у Достоевского создает сложную систему соответствий (сведен-боргианскую или бодлеровскую, по мнению Милоша), которая служит в конечном счете для связи отчаяния «смешного человека», его отказа на просьбу маленькой девочки, финального нового обращения к ней и его Эдемского видения.
В первых частях текстов Диккенса и Достоевского присутствует и другая тьма – тьма смерти. «Рождественская песнь» начинается словами: «Начать с того, что Марли был мертв» [Диккенс 1959: 7]. Марли – компаньон и альтер эго Скруджа, поначалу неотличимый от него во всех отношениях. Но в конце первой строфы призрак Марли является Скруджу. Последний, хотя и хочет рационально отвергнуть призрак, считая, что причиной наваждения могли послужить «непереваренный кусок говядины, или лишняя капля горчицы, или ломтик сыра, или непрожаренная картофелина», тем не менее не может этого сделать, и его заявление: «Может быть, вы явились не из царства духов, а из духовки, почем я знаю!» [Диккенс 1959: 22], – ложь, поскольку он верит в явление призрака[145]. Марли предупреждает Скруджа, что его посетят три духа, и убеждает принять доктрину благотворительности, рассуждая о «христианской душе, творящей добро, пусть на самом скромном поприще» [Там же: 24].
В рассказе Достоевского смерть появляется в первой части в виде намерения героя покончить жизнь самоубийством той же ночью. После самоубийства, которое совершается во сне, он обращается к Богу с враждебностью, мало чем отличающейся от враждебности Скруджа по отношению к Марли, хотя это чувство, конечно, лишено какого-либо комизма. «Смешной человек» сознательно отказывается от размышлений о личном милосердии, и все же именно инстинктивная, бессознательная привязанность к маленькой девочке спасет его: «И уж конечно бы застрелился, если б не та девочка» [Достоевский 25: 107]. В начале каждого из анализируемых текстов призрак смерти фактически предвещает финальное раскаяние прежде безразличного человека.
Скрудж и «смешной человек» незаметно погружаются в сон, продолжая считать, что бодрствуют. И во время, и после своего видения оба остаются в неуверенности, был ли на самом деле этот сон или нет. Когда после ухода призрака Марли Скрудж ждет первого Духа, он не может решить, спит ли он: «Всякий раз, как он, по зрелом размышлении, решал, что
