Герой Достоевского кратко разыгрывает роли не только совершающего грехопадение человека, но и змея в саду, а также стремящегося уподобиться Богу Сатаны. Все это происходит одновременно с его воспоминанием о падении и с осознанием смертоносного воздействия его падения на других людей. Перед нами та же полифония отдаленных друг от друга во времени событий, с которой мы сталкивались в «Мужике Марее», хотя там рассказчиков из прошлого и настоящего разделяли не века, а десятилетия. Настоящее, прошлое и будущее возникают, развертываются и сближаются. Результатом становится жанровый и тематический оксюморон – Эдемская утопия[142].
Границы «Сна…», соединяющие его с раем или Эдемом (в отличие от утопии или антиутопии) и с грехопадением человека, – это границы, определяемые моральными, а не политическими или идеологическими маркерами места. У героя, пережившего видение Эдема, неизбежно остается чувство потери; он в некотором смысле претерпевает опыт нравственной перемены. Эдвард Васиолек и Роберт Луис Джексон с совершенно различных точек зрения оценили «Сон смешного человека» в свете опыта смены убеждений. Васиолек утверждал, что «„Сон…“ – это богохульство, но при этом интерпретаторы Достоевского дружно воспринимают его как таинство» [Wasiolek 1964: 145]. Ученый указывает на солипсизм «смешного человека», видя в этом средство отделить богохульство от подлинного таинства:
Он искажает истину, присваивая ее себе, и, как это часто бывает у Достоевского, такое искажение принимает форму гротескного подражания Христу. <…> В нравственной диалектике Достоевского высшее благо может быть развращено до глубочайшего зла, и зачастую трудно увидеть разницу. Но разница есть, и она абсолютна [Ibid: 147].
Подобно Холквисту и Морсону, Васиолек остро осознает коллизии значений и жанровых модусов, но не считает их семантической доминантой. По его мнению, читатели должны в итоге разрешить неопределенность, даже если этого не сделает герой.
Джексон, как и Васиолек, считает, что читатели «Сна…» должны в результате вынести окончательный моральный приговор рассказчику, но их выводы о природе этого приговора прямо противоположны тому, что считает Васиолек: «„Смешной человек“ переходит не от состояния апатии к нравственно-духовной убежденности, а от состояния возвышенного нравственно-духовного сознания к апатии и затем обратно – к новому уровню повышенной восприимчивости к человеку и обществу» [Jackson 1981: 273]. Другими словами, согласно трактовке Джексона, «смешной человек» испытывает подлинную смену убеждений. Если это так, то происходящий с ним переворот можно описать как осознание того, что, хотя рай и потерян, «люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле» [Достоевский 25: 118]. Далее Джексон цитирует Пола Евдокимова: «Наряду с райской красотой смешной человек открыл, что есть нечто лучшее, чем невинность: сознательная добродетель» [Jackson 1981: 280].
Пробуждения
…у меня открылись глаза, и я увидал все совсем в другом свете. Все навыворот, все навыворот!..
Позднышев в «Крейцеровой сонате» Толстого
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины
Данте. Ад[143]
Жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья. <…> Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму
Достоевский. Письмо, написанное в декабре 1849 года
Мрачным зимним вечером одинокий и отчужденный от всех человек идет по городу домой. Немногочисленные огни не разгоняют, а только сгущают окружающий мрак. Отвернувшись от человечества, не отозвавшись на просьбу бедного ребенка, он готовится ко сну. Этот человек занят собой, и только собой. Возможно, все происходящее далее – сон, а может быть, и нет. Героя посещают видения – и посетители: неземное существо (или ряд существ) берет его с собой в сверхъестественное путешествие – к тому, что ему уже знакомо. В какой-то момент во время этого воображаемого странствия герою чудится, что он умер. По ходу сновидения он видит, как утрачивает свою невинность и становится испорченным, и наблюдает за своим падением с беспомощным отчаянием. Он предает тех, кого любил. Внезапно проснувшись, он обнаруживает, что все это было сном. Придя в восторг от счастья, он помогает ребенку, – и вот уже этот исполненный доброжелательности человек получает удовольствие даже от сознания собственной нелепости в глазах окружающих.
Все вышеизложенное – краткий пересказ «Сна смешного человека» и одновременно произведения, хорошо известного Достоевскому Чарльза Диккенса – «Рождественской песни в прозе». «Сон…» можно прочесть как некую метарождественскую историю, где главный герой за одну ночь претерпевает нравственный переворот и становится добрым человеком. Оба протагониста – и у Достоевского, и у Диккенса – переходят от безразличия к любви и борьбе за жизнь, отказываются от теорий и принимают (даже с радостью) жизненную суету, начинают ценить процесс выше результата, а незавершенное – выше полностью реализованного. «Рождественская песнь» – это, если угодно, рассказ, написанный в мажорном ключе. «Сон…» транспонирует те же элементы в минорную тональность и дает читателю разрешающую каденцию, причем развязка оказывается неоднозначна. По утверждению Холквиста, хотя может показаться, что «Сон…» рассказывает о типичной для Достоевского смене убеждений, на самом деле это не так, поскольку перед нами трижды рассказанная история о «мании величия и солипсизма» рассказчика [Holquist 1977: 158]. Такое прочтение, при всей его убедительности, не учитывает в полной мере концовку рассказа и сознательное стремление «смешного человека» отмежеваться от солипсизма. Как замечает герой, он видел истину, «видел своими глазами, видел всю ее славу!» [Достоевский 25: 118]. «Смешной человек» оказался в раю и испытал нравственное перерождение.
Однако эмоциональная направленность двух историй настолько различна, что их сопоставление может показаться странным. При любом прочтении «Сна…» этот рассказ остается запутанным, провокационным и в конечном счете тревожным. «Рождественская песнь» производит обратное впечатление: она оставляет читателя погруженным в целое море приятных чувств. Даже осознавая, что счастливый конец приурочен к Святкам и что в реальном мире, скорее всего, к следующему Рождеству кресло Малютки Тима действительно опустеет, читатели готовы поверить в рассказанную историю. Малютка Тим спасен, чтобы происходящая со Скруджем метаморфоза казалась подлинной и чтобы мы могли порадоваться вместе с ним, когда он покупает для семейства Крэтчитов огромного фаршированного гуся. Финал «Сна…» не рассчитан на то, чтобы читатель расчувствовался или обрадовался. Тем не менее поразительные структурные и тематические параллели между двумя историями заслуживают более пристального внимания.
Традиция рождественского рассказа, доведенная до совершенства Диккенсом, представляет собой любопытный сплав отчаяния и оптимизма. Мрак реальности на мгновение разрывается хрупким ростком надежды и милосердия. Автор рождественского рассказа ожидает от читателей содействия: они должны отбросить свои представления о действительности, автор просит их
