явно много кого раздражают, выходящие в Павловском, Дрезне, Орехове, Крутом, Покрове, Петушках стараются зацепить тебя сумкой или локтем, но ты не ведешься и лишь в Ундоле, уже в самом тамбуре, позволяешь себе отозваться и одним разворотом спины убираешь поджимающего тебя слева пролетария с полумертвым лицом: тот шипит как будто всем сдувшимся телом, но не смеет всерьез тебе возразить; на плохо освещенной платформе тебя облепляют свои, их тут сразу пять человек, они успели подвеселиться, дожидаясь, и едва не подхватывают тебя на руки, когда ты проговариваешься, что всю дорогу стоял. Вы стремитесь сквозь темный октябрьский город подобно стае собак; там, где нет тротуаров, вы валите по мостовым, задирая редких автомобилистов, не решающихся вам сигналить; сеется тонкий дождь, и ты подозреваешь, что к концу пути он источит твоих приятелей, как солнце в позапрошлое лето; из-за луж, колдобин и мокрых древесных ветвей, свисающих к вашим плечам, вы движетесь так, словно играете в какую-то эпилептическую чехарду, отчего тебе начинает казаться, что вас стало больше, чем было на станции, хотя пересчитать всех нормально никак не получается из-за этих непрекращающихся прыжков. Это все больше тебя напрягает, и уже у итоговой точки ты догадываешься пропустить всех в подъезд перед собой: их действительно оказывается уже семеро, и у тебя нет сомнений насчет того, кто эти лишние двое; они все заходят и начинают подниматься, не оглядываясь на тебя: собственно, можно и не идти за ними, а прикрыть дверь и слиться куда только угодно: выйти, скажем, на трассу и застопить машину до Нижнего или Казани; но ты чувствуешь, что больше не веришь ни в какие города, кроме этого, и задержавшись совсем ненадолго внизу, тоже входишь в подъезд и догоняешь своих семерых.
В квартире вас встречают еще многие другие, ты уже не пытаешься всех сосчитать; они называют свои имена, но это бессмысленно: сами лица их неустойчивы, и тебе уже скоро кажется, что все они представляются по два и три раза, каждый раз по-другому; поддаваясь этой игре, ты сам начинаешь называться им как тебе вздумается: сначала перебираешь имена из маминого списка в роддоме, а еще осмелев, говоришь, что тебя зовут Милорад, а чуть позже – что Хорхе: они согласно чокаются с тобою бутылками и возвращаются в облюбованные углы. Собственно, этот город тоже мог бы называться как угодно: той же самой Казанью или Ростовом Великим, Припятью или Мологой, да хотя бы Белградом; ты почувствовал это еще внизу и теперь испытываешь тихую, но освободительную гордость, которой тебе не с кем поделиться. Ты заглядываешь в обе комнаты, но ни в одной нет гитары: если бы ты мог опознать говорившего с тобой по телефону, ты спросил бы с него, но это, конечно, невообразимо; свет везде такой желтый, что от него у тебя почти чешется кожа, и лишь в коротком коридоре между прихожей и кухней и можно укрыться: там ты и усаживаешься на пол спиною к стене, мешая всем неустанно разгуливающим, некрасиво смеющимся и проливающим пиво. Кто из них те неразлучные двое, тебе неважно; даже если они здесь затем, чтобы объявить о твоем повышении, тебе не хочется торопить события: пусть эта ночь продлится так долго, насколько это только будет возможно. Если же они пришли разорвать договор, то что же: ты не особо старался расти, хотя тебе намекали; ты, пусть и чисто для опыта, проболтался подруге, хотя предполагал, что этого делать не нужно: словом, ты поймешь, если тебя отлучат от проекта и подыщут на твое место другого, но пусть это тоже выяснится как можно позже. Кто-то спрашивает, откуда ты; не глядя на обратившегося, ты неожиданно для себя самого читаешь в ответ то, что однажды читал тебе уничтожитель: я оттуда, где двое тянут соху, а третий сохою пашет, только три мужика в черном поле, да тьма воронов! Из ближней комнаты одиноко, но размашисто хлопают, ты просишь не благодарить; принимая у тебя эстафету, в кухне, но как бы и за километры отсюда, актерски зачитывают вступление из «Кому на Руси жить хорошо», что звучит вполне издевательски, но ты выслушиваешь это так же терпеливо и непроницаемо, как стоял до того в электричке, бодаемый волнами быдла. Чем же ты там занимался, спрашивает еще один голос, будто бы из ванной; ты тотчас же хочешь выдать, что «входил вместо дикого зверя в клетку», но сдерживаешься и вместо этого кладешь в рот треть пальца и исполняешь звук вынимаемой пробки, отчего все в квартире хохочут, но вполне одобрительно. Сколько там еще таких, спрашивают тебя снова, и теперь уже смеешься ты, совершенно один; чтобы прерваться, ты вспоминаешь бьющуюся об углы мать, и становится только смешней: надрываясь, ты весь валишься на пол, слезы набухают в твоих глазах.
В ближней комнате наконец ставят несуразную музыку, о тебе благополучно забывают; ты еще долго смеешься, а придя в себя, мимо всех отправляешься покурить на балкон, по дороге сжимаясь от едкого желтого света, прогрызающего новые дыры в коврах и диванах; за балконной же дверью ты оказываешься в такой темноте, что даже зажженный огонь в ней не виден, не говоря обо всем остальном: окно за тобой тоже слизывается и гаснет, и музыка с ним заодно. Это выглядит подготовкой к какому-то представлению, и ты опираешься на спрятанные во тьме перила, склоняясь вперед как в бельэтаже; ты ждешь ощутимо долго, перетаптываешься и вздыхаешь, то щурясь, то совсем закрывая глаза, пока в беспримесной до этого тьме не возникает белесая прорезь: она пролегает так высоко, что наблюдать за ее разрастанием можно, лишь задрав голову; чуть погодя две другие раздаются внизу и сильно по правую руку: ближе к Мурому, определяешь ты на автомате (а та первая, видимо, чуть ли не в Вологде); у Иванова и, наискосок, под Коломной появляются просто круглые и овальные пятна, но их сразу много и светлеют они веселей, всею гроздью: ты смотришь не моргая, боясь что-либо упустить и сжимая перила почти что до дрожи в локтях. Уже скоро всю плоскую тьму испещряют нарывы со зреющим светом внутри: не в силах следить за ними повсюду, ты не можешь и сосредоточиться на каком-то участке: кружится голова, тебе страшно сорваться; наконец далеко слева на поверхность всплывают две огромные чернильные сливы на белом квадрате со срезанными углами: ты отбил эту плитку по просьбе подруги на старухиной кухне: той казалось, что это никакие не сливы, а что это старуха присматривает за жильем и
