Жена герцога, присутствовавшая при этом постыдном торге, умоляла мужа не продавать Жанну.
– Негоже торговать французской кровью! – повторяла герцогиня. – А еще говорят, что она святая. Тогда это и вовсе страшный грех! Не продавай ее врагам Франции!
– Не святая она, а колдунья! – отмахнулся от нее муж. – И вообще, не вмешивайся в мужские дела!
Епископ предложил шесть тысяч ливров, но герцог и на эту цену не согласился. Тогда была названа неслыханная, небывалая цена – десять тысяч золотых ливров. Такую до того дня платили только за королей – и Жан Люксембургский согласился. Он понимал, что это – последняя цена, больше ему не заплатят.
Ударили по рукам, как будто продавали лошадь или корову, и епископ Кошон увез Жанну. Ее отправили в замок Болье, где с ней обращались еще вежливо. При ней даже оставили оруженосца, которого также взяли в плен под стенами Компьеня.
Когда Карл узнал о пленении Жанны, он попытался выкупить ее, но не прилагал особых усилий, делая это словно в полусне, как все в своей жизни. Его утомила Жанна с ее энергией и одержимостью. Он мечтал, чтобы его оставили в покое.
Да и почти все придворные были только рады, что освободились от этой странной девушки. Они говорили королю, что где-то в провинции появился пастушок, который тоже слышит голоса и вполне сможет заменить лотарингскую пастушку. Их общее мнение выразил архиепископ Рене де Шартр, когда сказал: «Бог допустил, чтобы ее пленили, оттого что она чересчур возгордилась и делала все по-своему».
Очнулась я не сразу. Сначала в окружавшей меня темноте появились какие-то красные круги и овалы, потом я почувствовала неприятный запах – плесени и затхлости. Потом прорезались звуки – кто-то рядом постукивал и позвякивал, а еще передвигался осторожно, крадучись.
Потом я почувствовала свое тело, точнее, наоборот: попробовала пошевелить руками и поняла, что их что-то держит, отчего руки затекли. То же самое и с ногами. Наконец, я решилась открыть глаза и тут же зажмурилась снова, поскольку свет вызвал резкую боль.
Вообще-то, болело все: глаза, губы, в горло как будто насыпали песку пополам с солью, шея, в которую что-то врезалось.
– Ого, наша спящая красавица очнулась! – прозвучал совсем близко удивительно знакомый голос, и кто-то остановился рядом. – Не придуривайся, открывай глаза!
И я поняла, что настал момент взглянуть в глаза суровой действительности.
Ничего нового я не увидела. Я находилась в небольшой комнатке, где стоял обшарпанный письменный стол и железный стеллаж для бумаг, судя по внешнему виду, ровесник первых Пятилеток. (Не спрашивайте меня, что это значит, просто так говорила когда-то в сердцах моя тетка. Надо же, сколько времени ее не вспоминала, а теперь вдруг в памяти всплыло.)
Было еще в комнатке узкое оконце, через которое не проникал свет, из чего я сделала вывод, что выходит оно не на улицу. Да тут и думать нечего: я нахожусь в тех же самых Куромяках на заброшенной фабрике с традиционным, явно неуместным названием «Рассвет». И попала я сюда по собственной дурости, дала себя поймать этому типу, как его… Петрович, ага.
Вот он стоит рядом, наклонился близко и смотрит мерзко. Плюнуть бы ему в морду… Да только не получится, потому что во рту у меня пустыня Сахара. Пить хочется!
– Вот что, моя дорогая, – сказал Петрович, взяв меня жесткой рукой за подбородок, – шутки кончились. Мне, знаешь ли, некогда с тобой лясы точить, так что сейчас ты мне быстренько расскажешь, кто ты такая и за каким чертом приезжала сюда. Кто тебя послал и зачем? Начинай!
Мне все-таки удалось собрать достаточное количество слюны, но плеваться я передумала. Что, в конце концов, я красная партизанка, что ли? Зоя Космодемьянская? Военную тайну хранить буду? Знать бы еще какую…
– Никто не посылал, – честно ответила я, – я сама…
– Так… стало быть, не хочешь по-хорошему… – притворно огорчился Петрович, – ну, тогда пеняй на себя.
Он отвернулся к письменному столу, и я воспользовалась этим, чтобы попробовать освободиться. Занятие неблагодарное, потому что руки мои были туго стянуты за спиной, и ноги тоже связаны, так что даже упереться ими в пол я не могла. Руки затекли и уже ничего не чувствовали. Я попробовала ими пошевелить, и веревки врезались в запястья.
Петрович возился у стола и говорил:
– Вот ты считаешь, что я буду тебя бить. По щекам хлестать, может быть, ремнем отстегаю. Но ты – девица крепкая и как-нибудь это выдержишь. Будешь орать, плакать, и наконец мне это надоест, и я уйду. Но ты не права, потому что тратить время на бесполезные действия я не стану. И пытать тебя буду тихо.
Пытать? Я вытянула шею и увидела, что на столе разложены какие-то блестящие металлические инструменты – крючки, ножницы, кусачки… Ой, мамочка, да этот Петрович – форменный маньяк, таких только в кино показывают!
– Ногти… – бормотал Петрович, – зубы… грудь опять же и…
– Какого черта! – заорала я. – Что тебе от меня надо? Информацию или просто помучить для собственного удовольствия? Чего пугаешь? Господи, с какими психами Вдова работает!
– Будешь говорить? – Он подошел ко мне и нажал какую-то точку на шее, отчего я заорала уже всерьез.
Никогда в жизни так не кричала, даже не представляла, что могу такие звуки издавать.
– Так будешь?
– Да буду, буду, – едва отдышавшись, простонала я, – нужно больно скрывать!
– А чего тогда ерепенилась? – Петрович без сожаления отвернулся от своих инструментов, и я поняла, что он не маньяк, а просто прикидывался.
– А ты вопросы задавай правильные! И развяжи меня!
– Ага, сейчас! Говори давай! Это что? – Он показал мне скомканную бумажку.
– Чек, – честно ответила я, – с заправки у шоссе.
– А это что? – он ткнул пальцем в цифры.
– Число какое-то, – я попыталась пожать плечами, но не получилось, – дата, в общем.
Я нарочно сказала про дату, чтобы он не допер, что чек надо перевернуть.
– Где ты его взяла?
– У бабки-соседки, – опять-таки честно ответила я, рассудив, что Пульхерия Львовна ни за что не скажет, как к ней попал чек – не вспомнит просто. – Она с адвокатом дружила, со Станишевским, – заторопилась я, потому что бабку все-таки жалко. Она ко мне со всей душой, ладанку вот подарила, а эти еще припрутся да начнут запугивать. Ничего не выяснят, стукнут легонько, а старухе много ли надо?
– Точно, приезжал адвокатишко тот… – протянул Петрович таким тоном, что я уверилась: это они помогли бедному Котику отъехать на тот свет. Уж не знаю как, но устроили ему инфаркт. Да только поздно, завещание-то он успел спрятать.
Я поскорее опустила глаза, чтобы Петрович не успел ничего в них прочитать. Хитрый гад, все замечает.
Открылась дверь, и вошел мой давний знакомый Валентин. По-прежнему рожа его ничего не выражала, и челюсть двигалась равномерно, как будто он жевал резинку.
