– Жалко ее, – всхлипнула я, – такая славная, ко мне со всей душой… Мы хорошо поговорили тогда, она сказала, что тоже с маленькой роли начинала. Но ты молодец, не растерялся, жизнь ей спас, ты просто герой!
Как известно, лишней лести не бывает, так что Толик засмущался только для виду.
– Ну что я… ребята вовремя подоспели…
– А в больницу хоть хорошую повезли? – задала я самый главный вопрос. – Не залечат там?
– Что ты, тут недалеко больница Павловская, сказали, что там очень хорошее неврологическое отделение. Так что ты не волнуйся, дадут тебе роль!
После этого я поторопилась уйти, сообщив, что непременно забегу как-нибудь. Вы не поверите, но Толик так и не успел спросить номер моего телефона.
Я вошла в холл больницы, подошла к окошку справочной и спросила, куда поместили пациентку Ковальски.
– Кого? – переспросила женщина средних лет в медицинской маске. – Ковальскую?
– Ну вообще-то она Ковальски, но вы посмотрите, может, ее записали как Ковальскую.
Женщина посмотрела в компьютер, повернулась ко мне и проговорила, неприязненно поджав губы:
– Есть такая. Вторая неврология, двенадцатая палата. Платная. Только вас к ней все равно не пустят.
Я слышала, что персонал муниципальных больниц плохо относится к тем, кто лежит в платных палатах, и вот сейчас увидела это своими глазами.
– А как ее состояние?
– Средней тяжести, – ответила медсестра, преодолев классовую неприязнь. – Температура нормальная. Только я еще раз говорю, девушка, вас к ней не пустят.
Я не стала спорить, поблагодарила медсестру и подошла к стене, на которой был изображен план больницы. Там я узнала, что второе неврологическое отделение находится на шестом этаже.
Поднявшись туда, я открыла дверь и вошла в отделение. На сестринском посту не было ни души, так что я беспрепятственно прошла по коридору до двенадцатой палаты. Толкнув дверь, я заглянула внутрь.
Палата была одноместная, довольно просторная, с большим окном. На единственной кровати лежала Лилиана Ковальски, но узнать ее было трудно. Лицо белое, как алебастровая маска, только под глазами темнели лиловые тени. Спутанные волосы лежали на подушке тусклым ореолом. Глаза были закрыты, неровное хриплое дыхание вырывалось из потрескавшихся губ.
– А вы кто такая? – раздался вдруг из угла негромкий голос.
Я вздрогнула и оглянулась. В углу комнаты сидел мужчина лет сорока в накинутом на плечи белом халате.
– Я хотела проведать Лилиану, – ответила я тоже негромко, чтобы не беспокоить больную. – Я ее знакомая. А вы кто?
– Охранник, – ответил мужчина коротко. – Видите же, она спит. Так что не беспокойте. Ей нужен отдых.
– Ладно, не буду беспокоить… – Я вышла из палаты и направилась к выходу.
Спрашивается, зачем я сюда приехала? Ну увидела Лилиану, а толку-то?
– Вы ее родственница? – послышалось у меня за спиной.
– Знакомая… – ответила я и только после этого обернулась.
Следом за мной по коридору шел мужчина в белом халате и шапочке. Лицо его закрывала голубая медицинская маска. На нагрудном кармашке был приколот бейдж «В. С. Мурашко».
– Я – ее лечащий врач, меня зовут Владимир Сергеевич, – проговорил он с той сдержанной приветливостью, с которой врачи разговаривают с родственниками тяжелобольных.
Мне показалось, что я уже видела этого врача, но где я могла его встретить? Впрочем, попробуй узнай человека, лицо которого закрыто маской!
– Как она вообще? – задала я традиционный вопрос.
– Дело не такое простое… – протянул доктор, – мозг, вы понимаете, такой сложный инструмент… ни в чем нельзя быть уверенным. Иногда очень серьезная рана легко заживает, а бывает, что небольшая травма приводит к необратимым последствиям. Давайте зайдем сюда, я расскажу вам, какие у нее перспективы… не разговаривать же в коридоре… – и он подтолкнул меня к двери рядом с сестринским постом.
– А что здесь так пусто, ни души? – спросила я, послушно шагнув к двери.
– Все на инструктаже у главного врача. Скоро вернутся.
Действительно, в конце коридора послышались голоса и шаги.
– А вы?
– Да идемте же! – повторил он нетерпеливо и распахнул передо мной дверь.
Я уже шагнула в кабинет, когда случайно заметила на столе дежурной сестры разграфленный лист. Наверху было крупным почерком написано: «Текущие назначения».
Ниже шел какой-то неразборчивый текст, а снизу – снова крупно – «Лечащий врач Вера Семеновна Мурашко».
Как это…
До меня не сразу дошло, а потом я подняла глаза на врача. То есть, конечно, никакого не врача. Он усмехнулся – так мне, по крайней мере, показалось, ведь губы его были закрыты маской:
– Узнала, да?
И тут я его действительно узнала.
Это был, разумеется, не врач, а тот человек, которого я видела в Куромяках. Петрович.
Только там он был в черном плаще с поднятым воротником, а здесь – в белом врачебном халате и в медицинской маске. Не удивительно, что я не сразу его узнала.
Я попыталась вывернуться, но он уже втолкнул меня в открытую дверь. Мы оказались в небольшой комнате, все стены которой были отделаны белым кафелем. Процедурная, наверное.
– Что вам нужно? – проговорила я.
Но он мне ничего не ответил. Вместо этого он прижал к моим губам марлевый тампон, смоченный чем-то остро пахнущим. Я закашлялась и провалилась в темноту.
Один за другим рыцари Жанны были убиты или тяжело ранены. Наконец молодой воин из Пикардии, бургундский наемник по имени Жан, стащил изнуренную битвой девушку с коня и закричал:
– Дело сделано! Ведьма в плену!
Битва и впрямь закончилась с пленением Жанны. Бургундцы вернулись в свой лагерь. Пикардиец Жан привез девушку на крупе своего коня и тут же, недолго раздумывая, продал ее за небольшую плату своему командиру, Бастарду Вандомскому. Тот же, уже за более значительную сумму, передал пленницу своему сюзерену, герцогу Люксембургскому. С этого момента именно он решал ее судьбу.
Однако лагерь бургундцев находился в приходе Пьера Кошона, епископа Бовезского, и тот, явившись в лагерь, потребовал, чтобы еретичка Жанна была выдана церкви в его лице.
Герцог Жан Люксембургский выдать Жанну не согласился, но не потому, что не желал предавать ее, а потому, что хотел заработать на этом.
Епископ торговался, как цыган-барышник, хотя деньги за Жанну предлагал не свои, а английские. Сперва он предложил за нее три тысячи золотых ливров, потом четыре тысячи. Герцог Люксембургский не соглашался. Он чувствовал, что епископ может заплатить больше, и боялся продешевить.
