Витторио начинает подниматься с дивана, но не может удержать равновесие и, задев стол, валится на пол и принимается стонать.
— Боже мой, — говорит Лорен, спеша к нему.
— Я не хочу в Италию! — вопит он.
Она становится на колени позади него и пытается поднять его и опереть о диван.
— Не хочу уезжать, — повторяет он.
— Лорен, сваливаем отсюда, черт подери! — ору я.
— У тебя что, совсем нет сострадания? — вопит она в ответ.
— Лорен, чувак — алкаш! — кричу я. — Валим отсюда.
— Не уходи, Лорен… не уходи, — хрипит Витторио с закрытыми глазами.
— Я здесь, Витторио, здесь, — произносит она. — Шон, найди полотенце.
— Ни в коем случае! — ору я на нее.
— Лорен, — повторяет Витторио, все так же со стоном, свернувшись калачиком, словно маленький ребенок. — Где Лорен? Лорен?
— Лорен, — говорю я, стоя над ними; это зрелище для меня оскорбительно.
— Я здесь, — говорит она. — Я здесь, Витторио. Не волнуйся. — Она проводит рукой по его лбу, затем смотрит на меня. — Если ты не принесешь полотенце и не поможешь, то иди прямо сейчас и подожди на улице, если хочешь. Я остаюсь.
Это конец. Я говорю ей, что ухожу, но ей все равно. Иду к входной двери и жду, придет ли она. Стою там минуты три и слышу только шепот из гостиной. Затем выхожу на улицу, на тропинку и дальше, за ворота. Уже похолодало, и я опять надеваю куртку, которую снял. Сижу на поребрике через дорогу от дома. В комнате Витторио загорается свет, затем через минуту гаснет. Я сижу на поребрике и жду, уставившись на дом, не понимая, что делать, довольно долго.
Я возвращаюсь в кампус, нахожу в «Пабе» Джуди, и мы курим траву, потом идем в мою комнату, где на двери висит угрожающая записка от Руперта («ГОНИ БАБКИ»). Я комкаю ее и протягиваю Джуди. Джуди спрашивает, от кого это. Я говорю ей — от Фрэнка. Ей становится грустно, она принимается рыдать и говорит мне, что с Франклином покончено, что он ей никогда не нравился и что им никогда не следовало встречаться. Потом, когда она чувствует себя получше, она начинает ко мне подкатывать.
— Что я Лорен скажу? — спрашиваю я, глядя, как она раздевается после любовной прелюдии.
— Не знаю, — говорит она.
— Что я тебя трахнул? — предлагаю я.
— Нет. Нет, — говорит она, хотя, готов поклясться, ей нравится эта идея.
Лорен
Лежу в постели голая. Поздно. Полпервого. В соседней комнате кто-то слушает новую пластинку Talking Heads. Докуриваю сигарету и закуриваю другую. Гляжу на Шона. Он виновато отводит взгляд. Облокачивается головой о стену. Кот Сары, Сеймур, подходит к кровати и запрыгивает мне на колени, мяукая от голода. Тереблю кошачью голову и перевожу взгляд на Шона. Он снова смотрит на меня, затем опять в ту же точку на стене, в которую таращился прежде. Он знает: я хочу, чтобы он ушел. У него на лице полное понимание; одевайся, иди же, думаю я. Зеваю. В соседней комнате заедает пластинку, начинается снова. Мне не хочется, чтобы он видел меня голой, так что я натягиваю простыню до подбородка.
— Скажи что-нибудь, — говорю я, поглаживая кота.
— Типа чего?
Кот смотрит на него и мяукает.
— Типа почему мы всегда в моей комнате? — спрашиваю я.
— Потому что у меня ужасный сосед-француз, вот почему, — отвечает он.
— Он ужасный, потому что француз?
— Да, — кивает он.
— Господи. — Гляжу на сигарету, которую держу; на моем запястье покачивается золотой браслет.
Он смотрит на меня. Он знает, что я курю, только чтобы его позлить, выдувая дым в его сторону.
— Знаешь, что он сделал? — спрашивает он. Принюхиваюсь к своему запястью, затем к пальцам.
— Что?
— Завтра ведь Хеллоуин, так он купил в городе тыкву, понадрезал, напялил на нее французскую шапку — эдакое шапо, знаешь, эдакий беретик, — надел, значит, его на гребаную тыкву, а позади написал: «Париж — это навсегда».
Это самое продолжительное, что я от него когда-нибудь слышала; я под впечатлением, но помалкиваю. Почему это Виктор встречается с Джейме? Мне он нравится больше, чем ей. Сумасшествие. Я концентрируюсь на Сеймуре, который довольно мяукает.
— Что может быть хуже соседа-парижанина? — спрашивает он.
— Что? — выказываю я минимум интереса.
— Сосед-парижанин с личным телефоном.
— Это надо будет обмозговать.
— Что может быть хуже соседа-парижанина с личным телефоном?
— Что? — раздраженно спрашиваю я. — Шон?
— Сосед-парижанин, у которого личный телефон и шарф вместо галстука, — говорит он.
В соседней комнате кто-то заново ставит первую сторону. Я вылезаю из постели.
— Если услышу эту песню еще раз — заору. Надеваю халат, сажусь в кресло у окна, мне хочется, чтобы он ушел.
— Поехали в «Прайс-чоппер», — предлагаю я.
Теперь он усаживается. Он определенно знает: мне хочется, чтобы он ушел. Он знает, что мне ужасно этого хочется, как можно скорее.
— Зачем? — спрашивает он, глядя, как Сеймур забирается к нему на колени и мяукает.
— Потому что мне нужны тампоны, — привираю я. — И зубная паста, кошачья еда, сигареты, вода «Эвиан», арахисовая пастила в шоколаде… — Я дотягиваюсь до сумочки и, черт подери… — Но, кажется, у меня нет денег.
— Купи в кредит, — говорит он.
— Господи, — шепчу я, — ненавижу, когда ты язвишь.
Он спихивает кота с кровати и начинает одеваться. Тянется за трусами, запутавшимися в простыне, надевает их, а я его спрашиваю:
— А кота почему ты спихнул с кровати?
— Потому что мне так хотелось? — отвечает он вопросом на вопрос.
— Иди сюда, кисонька, иди сюда, Сеймурчик, — зову я.
Мне тоже опротивел кот, но я притворяюсь заботливой только для того, чтобы позлить Шона. Кот снова мяукает и прыгает мне на колени. Глажу его. Смотрю, как Шон одевается. Напряженная тишина. Он натягивает джинсы. Затем снова усаживается на краю кровати в стороне от меня, по пояс голый. Он выглядит так, будто у него ужасное предчувствие, что мне что-то известно и меня это злит. Бедняжка. Закрывает голову руками, трет лицо. И вот я его спрашиваю:
— А что это у тебя на шее?
Он очень заметно напрягается, и я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.
— А что на шее?
— Похоже на засос, — говорю я как ни в чем не бывало.
Он подходит к зеркалу, принимается вовсю разглядывать свою шею, изучая отметину. У него слегка подергивается челюсть. Смотрю, как он пялится в зеркало на свою увядшую красоту.
