Мы помним».
Чуть ниже последней строчки были вырезаны два скрещенных якоря – символ спасения и надежды, по краю плиты вился скупой изящный орнамент из лавровых листьев. Два вбитых в скалу костыля удерживали под плитой кусок якорной цепи. В одно из звеньев я продела гвоздики, и лепестки зашевелились под легким ветром.
Надо было что-то сказать, но слова не шли с языка. Молчание нарушил Христо.
– Ну как?
– Что скажешь… Дело мастера боится. И не думала, что так здорово будет.
– Стойте здесь, я сейчас.
Христо с неожиданной легкостью скользнул к камню, на котором сидел раньше, а я, повинуясь неизвестно откуда взявшемуся желанию, осторожно погладила надпись кончиками пальцев. Подушечки покалывало, словно током. Я не успела подумать, что это могло бы быть, как рядом возник Христо – с бутылкой водки.
– Сейчас крестить будем! – объявил он. – Держите здесь.
Повинуясь ему, я взяла бутылку за горлышко, а его здоровенная лапа легла поверх моих пальцев.
– Ну, поехали!
Стекло звякнуло о камень, разлетелись осколки, запахло спиртом. Христо довольно осклабился.
– Теперь будет держаться. Ну, пошли обмывать.
– Я ничего не захватила, не подумала…
– И не надо, у меня все с собой.
Он уже раскладывал на расстеленной газете громадные розовые помидоры, брынзу, хлеб, ветчину, еще какую-то снедь, при виде которой у меня засосало под ложечкой. Голод стал привычным, возвращался чуть не сразу после еды, а ветчина пахла так вкусно. Неужели я сейчас потеряю контроль над собой и слопаю все это, ведь здесь мне на один зуб… Дома съедаю пятилитровую кастрюлю макарон по-флотски за пару дней. И сейчас, нарезая закуски бритвенно-острым ножом, который сунул мне в руку Христо, с трудом удерживаюсь, чтобы не забросить в рот ломтик-другой.
– Ну, давайте. Не чокаясь.
Христо протягивал пластиковый стаканчик с водкой. Граммов сто пятьдесят – это что же со мной будет? И что будет с живущим во мне оборотнем? Вдруг я спьяну начну плеваться огнем? Но отказаться было невозможно.
– Вечная память! – провозгласил Христо и осушил свой стаканчик.
– Вечная память! – отозвалась я и, содрогаясь от ужаса, опрокинула водку в рот.
Ни вкуса, ни запаха я не ощутила, словно выпила воду. Поспешно закусывая и следя, чтобы не проглотить все, что лежало на газете, не сразу поняла, что говорит Христо.
– …как твоих-то звали?
– Зелинские, Анджей и Тадеуш.
– Это по-каковски?
– По-польски. Андрей и… Федор, кажется.
– Давай за них, земля им пухом.
– И вода. Анджей под Керчью пропал.
– Да, и вода. И за Костаса Георгиади.
– Отец?
– Отец. Под Севастополем сгинул. Меня дед с бабкой вырастили.
– Расскажите.
– Расскажу, только выпьем.
И мы выпили. И закусили. Я слышала, как в голове шумит, нарастая, рев огня, заполняет меня изнутри – и обнаружила, что пою вместе с Христо:
Крутится, вертится шар голубой,Крутится, вертится над головой,Крутится, вертится, хочет упасть,Кавалер барышню хочет украсть!
Медвежий рев Христо, наверное, был слышен на другом берегу моря. Выпуклые глаза в красных жилках налиты слезами – да, он плачет, слезы стекают по морщинам в седые усы. Плачет и поет, ревет густым басом… Но этой песни я не знаю.
Десять винтовок на весь батальон,В каждой винтовке последний патрон.В рваных шинелях, дырявых лаптяхБили мы немца на разных путях.
Всю Украину он грабил и жег,Так что за нами остался должок.Час подошел, началася война,Время, друзья, расплатиться сполна!
В голове все плыло и путалось, голос Христо давил на барабанные перепонки:
