А мы потащились через старый и вялый городской сад к Пушкину. Цветы возлагать. Фальшивое это шествие не нужно было ни нам, ни бронзовому кучерявому коллеге. Это была инициатива тамошних телевизионщиков, которым мы недальновидно пообещали.
Произведение скульптора Белашовой, вдохновенно разметавшееся у стен Смоленского Кремля, и невообразимый сценарий областного ТВ требовали от нас соответствующих слов, выдавить, вымучить которые было неловко, невозможно. Телевизионщики нервничали.
Не расстававшийся с пивом Джон, выражая всю международную солидарность с великим афрорусским поэтом, обнял постамент, опершись о гранит тем, чем и велел классик, и, не имея ни сил, ни возможностей от него оторваться, сполз по гладкому граниту вниз. На этом съемки завершились.
5
На обратном пути настроения не было никакого. И тут в городском саду заиграл духовой оркестр. Зазвучал хрестоматийный марш. Пригов вспомнил популярную дворовую подтекстовку: “По аллеям старинного парка с пионером гуляла вдова, пионера вдове стало жалко, и вдова пионеру дала…”
Сначала тихо, вполголоса: та-та-а, та-та-та, та-та-а, та-та-та, – а потом все громче, все уверенней мы подхватили припев: та-та, та-та-та, та-ра-та-та, та-та, та-та…
Музыка играла так весело, так радостно… И казалось, что жизнь наша еще не кончена, и что страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас… и что еще немного, и мы узнаем, зачем живем, зачем страдаем… О, милые сестры…
Шедшая навстречу местная публика, как по команде, стала сворачивать в боковые аллеи.
Короткая лав стори пионера и вдовы оборвалась буквально на полуслове. Хотелось продолжения. И пока мы добрались до банкета, неразборчивая вдова успела погулять с пенсионером, с револьвером, с революционером и контрреволюционером, а также с модернистом, постмодернистом, авангардистом, метареалистом, концептуалистом и даже с анархо-синдикалистом и ведущим инженером-экономистом.
Этот бесконечный марш и стал неофициальным гимном фестиваля.
6
Город Смоленск жил голодно и скудно. Магазины были пусты. Шаром покати. Что-то съестное можно было найти разве что на рынке, но дорого. Еще дороже были доллары. Джон со своими весьма скромными, но все-таки баксами первый и последний раз в жизни оказался богачом.
Когда они с Марком приезжали на Смоленский рынок, продавцы выходили навстречу. Джон скупал все подряд – ящиками. Вареное, соленое, копченое. Оловянное, деревянное, стеклянное. Водку, шампанское, портвейн. Все это загружалось в такси, а в гостинице разносилось по комнатам.
На третий день водка и портвейн в Смоленске резко подорожали. Шампанское исчезло полностью. Пожалуй, это единственное событие, связанное с фестивалем авангарда, которое заметил весь город.
7
Что до весьма плотной программы фестиваля, она не внесла, да и не могла внести, каких-либо существенных изменений в привычную андеграундную жизнь, в тот тотальный перманентный хепенинг, который в принципе не поддается включению в какую бы то ни было официальную программу.
Со стороны такой хепенинг едва ли был отличим от мелкого бытового хулиганства и психосоматических расстройств средней тяжести. Особенно – со стороны администрации гостиницы.
Собственно, никакого такого “со стороны”, никакого вторжения слушателей, читателей, не говоря уж про журналистов и официальных теток от культуры, подлинное эстетическое подполье и не предполагает. На богемных кухнях зрителей не бывает. Там все авторы, творцы нового искусства. Или музы.
При этом критическая масса творцов нового искусства впервые, пожалуй, именно тогда, в Смоленске, оказалась сильно превышена. Началась неуправляемая цепная реакция. Взрыв был неминуем.
8
Поселили нас по двое, как всех тогдашних командировочных.
Когда бы и где бы, в каких поездках я ни оказывался с Приговым, сам собой возникал комплекс. Не брал в дорогу, кажется, уже ничего, абсолютно ничего, кроме трусов, носков и зубной щетки, – но приговская котомка все равно была тощее моей. И он еще извлекал оттуда при всяком удобном случае свои стремительно становившиеся легендарными самодельные книжечки!
На его аскетичном фоне я выглядел неизлечимым мещанином, и мы не раз глубокомысленно обсуждали, не возить ли мне с собой для полноты картины еще и пару горшков с геранью. Или фикус. Еще можно клетку с канарейкой. Или семейство фарфоровых слоников, которые по неизвестной причине тоже некогда считались символом махрового мещанства.
Сам Пригов был верным солдатом нового искусства. В его котомке лежал только маршальский жезл.
9
Появлявшемуся в дверях корреспонденту (“У меня с Дмитрием Александровичем интервью, мы договорились”) я не успевал ответить, что он спит, как Пригов уже стоял рядом со мной в дверях – одетый, обутый и на все готовый: “Я здесь!” Я так не мог.
Однако, когда посреди ночи нам громко постучали в дверь: “Выходите, радиация!”, недавний не забытый еще Чернобыль заставил нас обоих вылететь в коридор с одинаковой сверхзвуковой скоростью.
И что дальше? Куда бечь?
У дверей номеров – кто в чем – уже топтались только-только отошедшие ко сну внезапно разбуженные страшной вестью адепты нового искусства.
А по коридору дальше шла группа в похожих на скафандры космонавтов серебристых защитных костюмах, стуча во все двери и волоча за собой тележку с магнитофоном, откуда призывно звучало: “Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет Отчизна нас!”
