– Стенка как называется? Стакан как называется? Сундук как называется?..
Мастер деревни Талицы Антип Пирожок учился мальчонкой у стариков и мог оттого многое: черепашить, мраморить, расписывать орешком, травяным письмом и тыканьем. Катание на санях – под дугой бубенец. Чаепитие с застольем – на столе самовар. Прекрасный вьюнош – в волосах пробор. Конь в поскоке: всяк скок на семь верст.
Приехали к мастеру с заказом из центра, чтоб расписал на выставку сундук-загляденье – цветами-колосьями-флагами, надпись пустил вьюном: "При солнышке тепло, при Сталине добро".
Эскиз положили на стол.
Но мастер поганиться не стал.
Деревни Талицы мастер Антип Пирожок расписывал то, что умел. А чего не умел, того не расписывал.
На то он и мастер...
Саня Нетесаный залезал в сундук и буквы разбирал с Ланей, как по букварю с картинками: "Деревни Талицы мастер Антип Пирожок для внучки своей Арины..."
Внучка его Арина лежала на постели, уже не вставая, глазом косила на сына.
– Куда это Саня идет? – приговаривал тот. – Куда Саня лезет? Саня упадет с лавки...
Падал. Пыхтел в слезах. Выговаривал с укором:
– Говорили тебе – не лезь...
Был Саня третьей травы теленочком, когда повезли по насыпи мужиков, в теплушках и на платформах.
Стриженых. С пыльными старческими лицами. Шеи стебельками из широких воротов.
Тоска легла на округу: омыть, обвыть и проводить.
"Вы, раны тяжелые, не болите; вы, удары бойцов, не губите; вы, пищали, не молотите..." – не отведешь и не заговоришь.
Девки стояли рядком возле будки, выглядывали мужиков в вагонах, а те смотрели на них сверху, руки на прощание тянули.
Фенька скакала козой по насыпи, подсаживалась на ходу, катила за компанию, а они трогали ее, мяли, щупали припухлости – каждому доставалось разочек, спрыгивала потом на подъеме, шла с оглядкой назад.
Была Фенька в разрешенных законом годах, но женихов отправляли гуртом на первую линию: довезти и убить.
И погромыхивало с запада, приближаясь, громом с военных полей, как наползало без жалости, ночными всполохами багрянило небо.
Нечего ждать, некого на помощь звать: простите нас напоследок, если чего не так...
8
Великан Великанович Самотрясов сидел на краю Среднерусской возвышенности, на обтертой штанами горе-приступочке, ногами болтал без охоты над Валдайской низменностью.
Пригорюнилась за компанию Алконост – птица печали.
Развздыхался Китоврас-человекоконь.
Вострогор – всем птицам птица – голову сунула под крыло от близкой напасти.
Радовался лишь батюшка-собака Калин-царь, которому хорошо тогда, когда другим плохо, но и он вида не подавал: наскочат богатыри Сухман с Колываном, навесят болтух-пощечин – окривеешь по гроб жизни.
Солнце проклевывалось по необходимости в новый, заведомо пакостный день и прикрывалось с опаской тучкой-пологом, чтобы снарядом не залепили в упор.
Великан Великанович Самотрясов поглядел на пуганое, неяркое светило и усмотрел краем глаза, что за Уральскими горами кто-то стоял, тень отбрасывая на Валдайскую низменность.
Голова на опенчатой шее торчала из-за Уральских гор, лопоухая и лохматая, жалостливо глядела на него светлыми глазками.
– Выходи, – приказал Самотрясов.
Он вышел из-за Уральских гор – худой-худой и ужасно застенчивый, встал на виду у Европы, вытянув руки вдоль тела, чтобы занимать меньше места.
То был последний на земле армизон, из таинственного армизонского племени, от которого никого не осталось на развод.
Это племя мало кто видел на свете, мало кто слышал о нем, потому что армизоны вечно сидели на корточках за Уральскими горами, краснея за человечий род, который пакостил без меры.
Краснели за всех и жалели каждого.
Изводились от жалости и худели без меры.
Исхудав, исчезали по одному без остатка.
– Ты кто? – спросил Великан Великанович Самотрясов, нахал от размеров. – Отвечай сейчас жа!
А тот уж почти не дышал, чтобы не занимать на вдохе лишнего места в жизни, тончал на глазах и опадал с лица.
Это был его друг, его старый новый друг, которого Самотрясов никогда прежде не видел, но которого всегда ждал.
У каждого человека должен быть друг, а великан – тот же человек, только побольше.
– Ланя, – сказал друг тонко и срывисто. – Беги домой, Ланя. Беда у тебя.
Забилась в ветвях Алконост – птица печали. Заржал горестно Китоврас-человекоконь. Сухман с Колываном яростно ударились в палицы.
Великан Великанович Самотрясов опрометью побежал назад, не разбирая путей, оседая под каждый шаг, зареванным Ланей Нетесаным поспел к отходу души.
Арина Нетесаная умирала тихо, без жалоб.
Принимала смерть, как до того принимала жизнь: незлобно и послушно.
Выдохнула из себя всё, что было, а вдыхать больше не стала.
Не велено...
Поставили гроб на стол. Положили в него Арину. Стали прощаться и запоминать напоследок.
Но вспухала туча без прогалов на краю Каргина поля, танковым железом обложила окоём.
Вспухала другая – напротив, тоже обложила.
Встали, как устрашились: рок головы ищет...
9
На Каргином поле всё перегнивало.
Уложенное за много веков.
Рогатины. Метные копья. Шлемы с нашеломниками. Шапки-мисюрки. Сабли с бердышами. Пищали-ручники, мортиры-гаубицы, винтовки-трехлинейки, станковые пулеметы, ядра-пули, медали с орденами.
Выкатились танки на Каргино поле – за тем же делом.
Их наготовили в тылу бабы с подростками в синюшном недоедании, чтоб сшиблись на раз лбами и передавили друг друга.
А они наготовят еще...
Стояли.
Выжидали.
Оглядывали врага через смотровые прищуры.
Пугались сами и собой пугали других.
Всё было спланировано в штабах, выверено по времени, стрелками обозначено на картах, а пойди же, начни.
Рассветы на Каргином поле видели многие.
Закаты доставались не всем...
Выкатился перед строем могучий, грузный вражина, залитый по горло масляной сытостью, попёр, красуясь, напрямик по полю, тяжестью давил сочные травы, проливал спелые соки, переваливался неспеша по ухабам, дразнил-завлекал на драку: кто на меня?
Молчали.
Зубом хрустели.
