Каникулы в Валандре проходят мирно, слегка подпорченные только постепенным подтоплением подвала нашего семейного дома, – мой отец постоянно ворчит по этому поводу.
Пока вода прибывает в подвале и подмачивает пыльные воспоминания нескольких человеческих жизней, я начинаю разучивать роль в «Памяти воды», улыбаясь такому параллельному развитию событий.
Однажды утром в саду, когда я сижу с текстом в руке в лучах зависшего над морем солнца, отец выходит из дома, неся в руке один из моих дневников периода начальной школы Святой Екатерины в Париже. Он его выудил и хочет мне показать.
«Прекрасная ученица, большие способности, старательна, но склонна к мечтаниям!»
Теплый воздух высушивает мокрую бумагу, и я листаю фрагмент моего прошлого. Это не самое любимое мной время. Я предпочитаю настоящее. Прошлое кажется мне бездонным и опасным колодцем, в котором я легко могу утонуть, если загляжусь на свое отражение. Однако в свежем соленом воздухе с моря, под смех детей, которые бегают по саду, я чувствую в себе радость и любопытство. Я рассматриваю каллиграфический почерк хвалебного комментария мадемуазель Перримон: «Большие способности… но склонна к мечтаниям…»
Я читаю мокрый дневник, потом закрываю его. Его страницы покоробились, края их неровны. Мне нравится эта новая форма беспорядка. Я ложусь на пахнущую землей траву и закрываю глаза. Несколько строк, написанных как по линейке, и в памяти оживает мадемуазель Перримон.
Клер права, воспоминания всегда лежат наготове.
Редкая ностальгия течет во мне. Мадемуазель Перримон была прирожденная преподавательница, обожала математику, у нее были волосы цвета воронова крыла – под цвет аспидной доски, – всегда убранные, неизменно гладко лежащие на ее круглой голове. Иногда я воображала себе ее жизнь, такую же гладкую и скучную, как ее прическа. Я была девочкой прилежной, старательной и немного рассеянной, это правда. Но как не замечтаться перед черной доской мадемуазель Перримон? Она все время говорила: «Это же э-ле-мен-тар-но!» – так, как будто жизнь управлялась единственно неумолимой логикой. Уроки учительницы с ее механическим почерком навевали скуку, тогда как другие преподаватели меня увлекали. Ничто из того, что она говорила или писала, не походило на ту жизнь, о которой я мечтала. Черная доска мадемуазель Перримон не нравилась мне так же, как ее прилизанные волосы. Она всегда машинально показывала пальцем на эту доску, как на постоянную отсылку, даже когда та была пуста. Мне не нравилось отсутствие цвета, ригидность формы.
Мой локоть лежит на подоконнике высокого окна, я колупаю ногтем потрескавшийся лак крышки парты. Вечно немного кособочась и глядя в сторону, я рассматриваю парижское небо, изменчивую градацию теней и всего, что может на нем двигаться. Я мечтаю. Слежу за облаками, которые беспрестанно меняют форму, за вольными птицами, осенними листьями, улетаю с ними вместе. Я вырывалась из запертого класса. Время от времени возвращалась к реальности и с ангельской улыбкой вперяла взор в мадемуазель Перримон, потом быстро снова смотрела на улицу, в небо, во двор, куда я скоро отправлюсь веселиться и играть.
Моя доска была не черной, не прямоугольной, не сухой, не исчирканной скрипучим белым мелом, она была огромная, она возвращалась в мое распоряжение с каждыми каникулами. Моя доска была всегда мокрой, рассыпчатой, светлой, волшебной, она была всем, моей игровой площадкой, моим владением и моим любимым письменным прибором: пляж в Валандре, раскинувшийся, насколько хватало глаз. Я мечтала о свободе, игре, жизни, полной приключений, страницы которой я заполню причудливым почерком. Я мечтала о каникулах, глядя на небо, которое далеко за крышами сходилось с пляжем и его волшебным песком. Я не понимала происхождения песка. Ломая голову, я задала учительнице вопрос. Ответ поверг меня в еще большее замешательство: «Песок происходит из скал и морских ракушек, которые обращены в порошок морем, волнами, приливами!» Неужели? Если пенящаяся у меня в руках вода может перемолоть скалу, тогда все возможно.
Я любила песок, эту уникальную материю, чей след я нигде не могла найти, кроме пляжа. Достаточно твердый при отливе, чтобы я могла бегать по нему, пока хватало дыхания, и в то же время податливый, достаточно мягкий, чтобы амортизировать мои регулярные падения. Мои двоюродные братья и мои приятели строили замки, которые я любила растаптывать, когда солнце исчезало за островом Верделе. Когда все эти упорные строители оставляли свои творения, я была тут как тут и смотрела, как эти дети медленно бредут по пляжу домой, покорно, как барашки. Они подчинялись своим пастухам, которые, стоя на молу, издалека махали им руками. На меня же эти отдаленные сигналы действовали слабо. «Дети! Пора домой! Становится холодно, сейчас стемнеет!» Я на время совершения моего веселого разбоя оставалась глуха и к повторным призывам. Я пинала башни и подъемные мосты, с диким гоготом давила ногами замки без принцесс, выравнивала песок, возвращая пляжу его первозданную гладь.
Потом поднимала вверх обе руки, чтобы показать, что я вот-вот стану пай-девочкой, и использовала последние мгновения на то, чтобы напечатать с помощью грабелек свое послание на песке. Имя – имя мальчика с ласковой улыбкой, приятеля по играм, имя моего дружочка. На плоской и мягкой бескрайности валандрейского пляжа вокруг моего сиюминутного избранника я рисовала сердце, песочное сердце. Я старалась начертить его как можно более внушительным по размеру, и его должны были видеть издалека, с мола, от дома дедушки и бабушки, где я спала. Из своей комнаты я смотрела на свое сердце, пока оно не исчезало во тьме, а утром, едва проснувшись, я бросалась к круглому окну и констатировала действие прилива, он стирал все, как с волшебной доски.
Однажды я не поверила своим глазам – я увидела свое сердце нетронутым. Оно светилось, его окружала нитка сверкающей воды, оно сверкало, как серебряное украшение. Не поев, я побежала на встречу с именем, которое я вписала в свое сердце. Я уже видела в этом знак, земное доказательство любви. Но имя невозможно было прочитать, оно размокло. Оставались только впалые края моего безымянного песочного сердца…
Тара и ее двоюродная сестра бесцеремонно будят меня прямым попаданием мячика. Они хотят на пляж. Но я ведь только что оттуда…
Я встречаю в Бретани сестру Од, которая на пять лет меня младше, она ведет спокойную жизнь в провинции. Внешне сестричка похожа на меня. Иногда мне кажется, что ей было трудно, потому что все внимание уделялось мне, так выходило. Я редко ее вижу, она бережет свою личную жизнь и бережет меня, помогает мне – словом, звонком, лаской. Я знаю, что она есть.
Летом в Валандре я с неизменным удовольствием навещаю старых друзей и родственников, хранящих верность магии Бретани. Все находят, что у меня «прекрасный вид», несмотря на несколько синяков, еще расцвечивающих мои щеки. Сестра, обычно не интересующаяся такого рода вещами, расспрашивает меня:
– Нет, правда, ты совершенно по-другому выглядишь, моложе меня, ты что-то сделала?
– Пересадку щек.
Тара берет уроки тенниса. Я каждый день езжу с ней и сижу на краю корта, глядя на ее подвиги. Преподаватель – симпатяга. Он все время мне улыбается. Он кричит, что надо все время смотреть на мяч, чтобы хорошо отбить его, но сам свое правило не соблюдает. Он высокий, крепкий, тело цвета дубленой кожи. Вокруг бицепса тоненькая татуировка, как вьющийся плющ, и ноль жира. Никакой протеиновой диеты, просто по восемь часов игры в теннис в день в течение многих лет. Он подходит к скамейке, на которой я сижу, и уверенно предлагает пойти выпить чего-нибудь на пирсе вместе с Тарой, которую он находит необыкновенно одаренной. Что ж, пойдем выпьем чаю на солнышке.
