Супермен, поверни время вспять.
Лео поставил машину недалеко от ворот Хайгейтского кладбища. Если сегодня утром кого-то хоронят, то на территории уже кто-то есть. Лео знал тамошний распорядок. Если на территории кто-то есть, его впустят внутрь.
Он шел по дорожкам, охраняемым скорбящими ангелами. Мило похоронили у западной стены. Лео купил этот участок на благотворительном аукционе задолго до рождения Мило. Отдал целое состояние. Кладбище, знаменитое на весь мир. Мест давно нет. Но Лео нравилось добиваться почти невозможного. На те деньги, которые он отдал за участок, можно было бы приобрести очень приличную квартиру-студию. А теперь здесь покоится Мило. Уже и не Мило, а его кости, подумал Лео. От него ничего не осталось, кроме воспоминаний о прошлом.
Лео долго стоял у могилы сына. Стоял, пока солнце не поднялось высоко в небо. Прошлое текло перед ним, как река, которую не перейти.
Он сходил к фонтанчику, чтобы наполнить вазу свежей водой, и сорвал две диких розы с куста в живой изгороди.
– Мило и Мими, – сказал он, опуская колючие стебли в воду.
Он развернулся, чтобы уйти. Неподалеку тихонько работал садовник, разрыхлял землю тяпкой. Клетчатая рубашка, рукава закатаны выше локтей.
– Эй, Тони! – окликнул Лео.
Садовник обернулся к нему.
– Я Пит.
Лео поднял руку. Конечно, это не Тони. Тони давно нет в живых.
Пердита и Зель лежали на кровати у себя в номере и смотрели телевизор без звука.
– И как он тебе? – спросил Зель.
– Даже не знаю. Я все время думала лишь об одном. Он отдал меня чужим людям.
– Моему папе! Ты ему скажешь, что ты – это ты?
– Не знаю. Если скажу, он войдет в мою жизнь. А он такой… любит все контролировать.
– Я выяснял, – сказал Зель. – Обычно оно не срастается.
– Что не срастается?
– Воссоединение семьи. Все мечтают о чем-то, чего у них никогда не будет. Жизнь нельзя прожить заново.
– Я не хочу проживать жизнь заново. Если бы все вышло иначе, у меня не было бы Паста, и Кло, и ХоллиПоллиМолли.
– Но был бы я, – сказал Зель. – Странно, правда?
Пердита прижалась теснее к нему.
– Хочешь сказать, это судьба?
– Я не знаю. Когда я учился на философском, мы постоянно это обсуждали. Можно ли утверждать, что жизнь – просто цепочка случайностей, которые потом, уже задним числом, складываются в закономерность? Как будто смотришь на землю из окна самолета. Поля, реки, здания… все такое красивое, упорядоченное, а глянешь на них вблизи: полные сумбур и уродство.
– Папа говорит, что ничто не случайно.
– Ты с ним связалась?
– Он меня просто убьет. Надо было сказать ему, что мы уезжаем.
– Нельзя было ему говорить.
– Да. Нельзя. Как ты думаешь, мы не станем такими же, как Лео и Ксено?
– Законченной мразью?
– Несчастными людьми.
– Они не всегда были несчастными.
– Так в том-то и ужас. У них была жизнь, и они сами ее загубили. И свою жизнь, и жизни других.
– Мы справимся лучше, – сказал Зель. – Мы вернемся домой, будем жить счастливо и подадим пример нашим детям, как быть честными, искренними и смелыми.
– Мы познакомились совсем недавно!
– По-твоему, я тороплю события?
Она поцеловала его.
– Да. Очень-очень торопишь.
– Я думал, девушкам нравятся парни с серьезными намерениями.
Она огрела его подушкой. И почувствовала, как ее отпускает. Только теперь она поняла, в каком напряжении прошел этот день.
– Зель… Спасибо, что поехал со мной. Я знаю, со мной сейчас трудно общаться…
Он обнял ее и прижал к себе.
– Мы уже здесь. Мы уже делаем, что задумано. Давай доведем начатое до конца. Ты будешь разыскивать свою маму?
– Не знаю. Все сложней, чем я думала.
– В смысле?
– Мне тяжело. Я думала, что ничего не почувствую… Ведь я совершенно не знаю Лео. Я с ним познакомилась только сегодня.
Зель обнял ее еще крепче.
– Но свою маму ты знаешь. Ты жила у нее в животе.
Да, правда. Только от этого не легче. Наоборот. Как можно быть связанной с человеком, с которым нет никакой связи?
– Ты похожа на Лео? – спросил Зель.
– Кажется, нет. Он старый, лысый и толстый. Может быть, только губы похожи. Я похожа на маму… на маму в молодости. Но мы не знаем, какая она сейчас. Нет никаких фотографий последних лет. Просто какая-то женщина в шляпе и темных очках. Может быть, это и не она.
– Наверное, это она. Только у знаменитостей есть такой пунктик, будто шляпа и темные очки помогают сливаться с толпой.
– Она уже не знаменитость.
– Тебе не странно, что твоя мама была знаменитой?
– Мне от всего странно. Одной странностью больше, одной странностью меньше, уже не важно.
Зель выключил телевизор.
– Как думаешь, ты сейчас сможешь заснуть?
– Нет.
– Тогда пойдем погуляем.
– Уже полночь!
– И что? Это Лондон. Пойдем.
Они вышли на улицу. По сути, совсем еще дети. Сели в ночной автобус. Потом прогулялись пешком до Сохо. Итальянское мороженое. Его рука обнимает ее за плечи. Ее рука обнимает его за талию. Они идут через Китайский квартал, через Ковент Гарден, мимо театра Олдвич – на мост Ватерлоо. Они стоят на мосту, смотрят на запад, потом – на восток, на Биг-Бен с его временем на часах, вниз на Темзу, что течет жидким временем, и в том пространстве, которое они занимают, их разделенное на двоих время обретает реальность. Не прошлое, не будущее. Самое что ни на есть настоящее.
Он не фотографирует, не снимает видео, потому что хочет запомнить – запомнить, не как все было, а как оно есть, потому что мгновение сделано из чего-то такого, что не поймаешь на камеру.
Река уносит ночь вдаль, и они возвращаются к себе в номер, ложатся в постель, засыпают, и город вокруг тоже спит, и в своем сновидении раскрывается в новый день.
Рано утром у Миранды звонит телефон. Это Лео.
– Миранда, привет. Это Лео. Встречаемся в Раундхаусе через час.
– Где?
Пердита не понимает. О чем он говорит?
Лео раздражен, но он сдерживает себя, потому что хочет ее увидеть. Он смягчает голос:
– Северная линия. Черная. Станция Чалк-Фарм. Или Камден-Таун. Оттуда близко пешком. Подъезжай к одиннадцати.
