Бой был страшный, но недолгий. И часа не прошло, как легли на площади заколотыми плотинные мастера, литейщики, оружейники, рудокопы. Вернулись домой, понадеялись на милость господина Михельсона. Он-то их не тронул, да башкиры припожаловали. На самую маковку церкви был вздернут отец Симеон, призывавший народ не покоряться мятежникам. А конные уже въезжали в царские врата, покрывали потные спины лошадей ризами. Обдирали и ломали иконы, прицельно, с седла мочились на стены. Потом притащили девок, которых хватали во дворах, выдергивали из подклетов, ловили на чердаках.
Улица была устлана телами, а из выбитых дверей храма слышались гогот, не русская брань, плачь и крики. Мужики получили одни копья, бабы другие. Всего до сотни убитых осталось под низенькими бревенчатыми сводами. Многие еще шевелились, когда на крышу швырнули головню и в подслеповатые окошки повалил дым от прелой соломы.
Симский завод выгорел весь. Трое крестьян прочухались среди мертвых, уползли к лесу. Лишь один сумел добраться до Катав-Ивановского завода и, когда его подхватили под руки, все шептал: «Братцы, спасайтесь!»
Катав-Ивановский был куда крупнее. Там действовала кантора, принимавшая всех, кто решил бежать из окрестных деревень, страшась Самозванца. Народу набилось туча. Целый день слышались вой пил, стук молотков, грохот ссыпаемых булыжников. Мужики укрепляли стены тесом и корзинами с землей, таскали камни. Имелось и оружие. Шесть отлитых здесь же пушек, ружья, порох в изобилии.
Услыхав о судьбе симцев, решили стоять до конца. А тут еще, как на грех, пришли вести из Усть-Катавы и Юрюзани, куда после Симского двинулся Салават да прихватил с собой отца Юлая. Самозванец пожаловал бывшего старшину атаманом, вот и решил старик разгуляться напоследок. Глядя на сына, снова почувствовал себя молодым, потянулся к сабле. Больше тридцати лет ждал он, когда Симский завод задохнется собственным дымом. Салават – молодой волк – очистил землю от скверны, вернул ее отцу. Не такова ли судьба и остальных плавилен?
В Катаве и Юрюзани обретались одни безответные бабы. Их пограбили, увели скот, огуляли, как следует – пусть рожают чернявых – но не убили. Пошли прямо на Катав-Ивановский. А под ним, вот незадача, запнулись.
Приказчики Иван Кондратьев и Никита Абаимов нагородили вокруг такую стену, что и самим смотреть страшно. Башкиры окружили завод и выставили пикеты. Да только конные заслоны не стоят на месте, все время двигаются. Между ними нет-нет да проскочит человечек в Уфу или Оренбург звать на помощь. Двенадцатого июня нападавшие предприняли штурм, но были отбиты, оставив под стеной чуть не шесть сотен человек. Раз катавцы взялись стрелять – а среди них все охотники – значит половина коней побредет без седоков.
По утру прислал Салават парламентера, которого заводские без церемоний повязали и допросили. Он назвался Шайтаном и пытался передать приказ от Самозванца всем оставить заводы, следовать за его армией, а имение поджечь. Мужики на это не согласились. «Будет, наигрались! Распустили вашу сволочь!» Шайтан снова к ним подступался: «Мы-де все одного государя дети. Нам надо жить дружно и вместе исполнять его волю». На что получил: «Видали мы вашу дружбу на Симском заводе! И с нами хотите тоже сделать! Не дадимся». Вздумали было собаку повесить, но приказчики удержали народ от расправы и посадили бунтовщика в погреб.
Девятнадцатого штурм повторился и был жесток. Башкиры захватили первый ряд окон бастионов, но пушечной и ружейной пальбой нападавших отогнали прочь. Осажденные так раздухарились, что пошли в атаку. Они гнали отступающих по полю до леса и вернулись только из опасения, что хитрецы их заманивают.
Но разгневанный Юлай действительно решил отступать. В отместку на обратном пути он ворвался в деревни Карауловку, Орловку, Ерал, сжег дома и переколол полторы сотни жителей. Прискакав домой, охолонул и даже продиктовал письмо приказчикам-катавцам: «Как нам не жить в согласии? Должно обещаться не чинить друг другу зла. Готов отдать в завод двух аманатов». Но ответа не последовало. Прошла для заводских пора легкой веры.
У Потемкина двое троюродных братьев – Михаил и Павел Сергеевичи. Ближе них мужчин в роду нет. Потому и хороводился с ними Гриц с самого детства. А те, признав его атаманом, служили как старшему, преданно и верно. Михаил пошел по интендантской службе, для чего характером совсем не подходил. Был он строг, болезненно честен и готов сам себя обобрать, лишь бы выдать служивым их пайку. Худоба и нервное подвижное лицо делали его почти некрасивым. Он знал, что чересчур рассудочен и оттого не ладит с дамами. Бывало, постился до изнеможения. По два раза на день отстаивал службу. Гриц дразнил его «Святителем Смоленским», и все соглашались, что прозвище это братцу как раз впору.
Павел же был, напротив, нежен, впечатлителен, всегда в мечтах. Ростом невысок, сложения деликатного. Глаза большие, нос вздернут. Настроение у него менялось, как питерская погода: по десять раз на дню. Больше любил грустить и задумываться. Украдкой писал стихи. И даже когда начал служить в армии, не бросил пропащее дело. Изводил себя элегиями.
И этого-то человека императрица пожелала видеть руководителем следственной комиссии в Казани. Потемкин не возражал. Ему нужна была там своя рука. Старшой рассудил здраво: Казань от мятежников далеко, бунт кончается, скоро Бибиков с Михельсоном всех перебьют. А Павел так добр, что и своих-то крестьян не сечет. Самое ему место разбирать дела и находить смягчающие обстоятельства. Ибо государыня большой крови не хочет.
Гром грянул среди ясного неба. Пятнадцатого июля измочаленный курьер привез известие, что Казань сожжена. У Григория единственный глаз полез на лоб. Он несколько минут молчал, сжимая и разжимая на столе кулаки. Потом потянул графин, глотнул залпом, половину опрокинул на себя и велел звать Михаила Сергеевича. Тот недавно вернулся с юга и теперь помогал брату в коллегии.
«Святитель Смоленский» вошел, настороженно глянул на Потемкина – что-то уж больно темен с лица. Вице-президент ткнул пальцем в бумагу. Михаил склонился над столом – обычно брат не приглашал его читать рапорты – да вдруг как отпрыгнет. Казань! Как Казань? Ведь Самозванец побит!
И оба хором выдохнули:
– Павел…
Павел Сергеевич стоял на стене и смотрел на море огня, отделенное от кремля только узким ободком реки. Жарко, как в домне. Казалось, вот-вот выкипит вода, и осажденные спекутся в кольце красных кирпичных стен, как гусь в русской печи.
Павел уже давно снял шляпу, парик и форменный кафтан, оставшись в одной рубашке с развязанным воротом и в лосинах. Дальше разоблачаться было неприлично, хотя адски хотелось. К нему по стене приближалась женщина. Он видел, как колоколом покачивалась ее юбка, и косточки корсета ходили на тощих боках от тяжелого неровного дыхания. Пот градом катился со лба.
– Преосвященный Вениамин сейчас начнет обходить стены с иконой, – крикнула она, помахав рукой. – Спускайтесь, генерал.
– Я не в форме, Лиза. Мне не хотелось бы…
– Там все полураздетые, идемте, – она твердо взяла его за руку и повела за собой к лестнице.
