Первый день нового года катился к закату. И когда всеразошлись по своим кибиткам, Хонгор возжег три «свечки», которые Анзан с Эрлееще поутру поставили в корытце из теста, наполненное топленым салом. И пока«свечки» не погасли, все сидели недвижно, глядя как зачарованные на трепещущиеязычки пламени.
Эрле знала, что в день Зулы у всех калмыков прибавляется ких возрасту один год, независимо от того, когда кто родился; значит, сейчасХонгору сравнялось тридцать пять, Анзан – двадцать пять, а ей, Эрле, –двадцать…
«Свечки» Анзан и Хонгора уже догорели, ее же долго ещемерцала на поверхности горячего жидкого масла. Выходило, что Эрле надолгопереживет своих хозяев. Но ей это было все равно, ибо в полусумраке она вдругувидела, как тонкие пальцы Анзан переплелись с пальцами Хонгора.
Стало совсем темно. Она услышала, как муж и жена разомподнялись и ушли в тот угол кибитки, где находилась их постель. Эрле жеосталась там, где сидела, не в силах шевельнуться.
А чего она ждала? Чего?! Что он возьмет ее за руку и уведетс собою, оставив жену сидеть в темноте и в одиночестве?
Ее слуха коснулась тихая, томная усмешка Анзан. Прежняяненависть к ней, новая ненависть к Хонгору и самая сильная, неистовая ненавистьк себе самой слились в ее груди в такой жгучий, невыносимый смерч, что онасорвалась с места и выбежала из кибитки.
Ветер прожег Эрле до костей. На ней был только терлек [38] из тонкой шерсти и легкие, мягкие полусапожки, не опушенныемехом. Но она не остановилась, а устремилась в эту безоблачную, ветренуюбезумную ночь под чистым, ледяным, стеклянным черно-звездным небом.
Штормовая Волга, заснеженный лес и волчий вой вокругпритравы, мутный рассвет над замерзшей Сарепской колонией, пылающая,пропитанная солью степь… Она всегда боролась за жизнь, но сейчас наконецпоняла, что надо было смириться сразу, еще тем сентябрьским вечером полтора годаназад, когда утлая ладья ее надежд пошла ко дну, словно раздавленная яичнаяскорлупка.
Нет. Она не хочет больше ничего. Она не выдержит большеничего!
Эрле шла как могла быстро, зная, что обратно ее уже невернет никакая сила, что зимний ветер скоро закружит ее, собьет с пути,ослепит. Онемевшие ноги едва отрывались от мягкого, неглубокого снега.Мерещилось, будто движется она по мягкой, пышной перине, ветер – вовсе неветер, а огромное лебяжье одеяло, которое укутывает ее плечи.
Конечно, Эрле могла бы упасть и умереть прямо здесь. Но ейвсе же не хотелось быть одной в последний миг жизни. Она вгляделась в темноту.Да, кажется, уже близок тот курган, на котором стоит каменная баба. Точно такаяже, как виденная в первый день цоволгона. В память раскаленной иглой вонзиласькартина: Хонгор на золотом легконогом Алтане охаживает плетью взбешенноговолка…
– Ничего, ничего, – застывшими губами прошепталаона. – Ничего. Уже недолго.
И, держась за сердце, готовое разорваться от горя и любви,она побежала еще шибче, обгоняя бродившие над степью стада испуганных звезд.
В это время из-за рваной тучки выплыла луна. И Эрле увидела,что заветный курган в двух шагах.
Ноги уже плохо слушались; она взобралась на курган начетвереньках и, с трудом выпрямившись, вцепилась обеими руками в покатыекаменные плечи, став вровень с кумиром.
Пустые глаза, занесенные вековой пылью, глянули в ее глаза;и она почувствовала, что руки ее стали вдруг такими же каменно-застылыми, какплечи статуи.
Мгновенный ужас пронзил ее стрелой, и Эрле подумала, что,будь она волчицей, она бежала бы прочь отсюда, поджав хвост, завывая оттого,что чувствует на спине этот угрюмый, немигающий взор! Но она только теснееприникла к идолу и смежила ресницы.
Сколько времени минуло? Мгновение? Ночь? Год?..
Чей-то голос кричал, звал ее. Алексей? Это он? Как там, наВолге?
Нет. Зовут не Лизоньку.
«Эрле! Эрле!» – окликает кто-то.
Два мягких, мохнатых, пыхтящих комка подкатились к замерзшимногам, тяжело дыша и восторженно лая. Два горячих языка лизали ее руки. Хасар иБасар? Нет, наверное, мгла предсмертная уже затуманила разум!
Но вот еще кто-то налетел сзади, окутал ее бесчувственныеплечи тяжелым мехом, завернул окоченелое тело в огромную доху, подхватил ибросился вниз с кургана, но оступился и упал, не выпуская девушку из объятий.
– Эрле! Эрле! О месяцеликая! Лотос благоуханный!
Жаркий шепот Хонгора растопил лед, сковавший сердце, ипролился тот лед внезапными слезами. Эрле вдруг вся потянулась к Хонгору, неоткрывая глаз, прижалась к его губам…
Хасар и Басар, ошалело скакавшие вокруг, смущенно притихли,отошли в сторонку и легли, свернувшись клубком, согреваясь друг о друга.
Ветер внезапно стих. Легла на землю бледно-золотистаяполоска лунного света.
И здесь, у подножия кургана, который Хонгор наречет БайринТолго, Курган Радости, стала Эрле святым залогом греховной земли, земныхстрастей, печалей и радостей, отрешившись от прошлого, не веря в настоящее и нежелая знать будущего.
Так начался год Учин-Мечи – год Воды и Обезьяны.
Глава 16
Сон о черной корове
Шла зима.
Ночами выли на курганах волки, зловеще светя в темное неботускло-зелеными огнями холодных глаз.
– Слышал ли ты дунгчи [39]? Он кричалсегодня возле нашего становища.
Цецен грелся у очага и вел степенный разговор, как иподобает гостю, явившемуся с просьбою. Перед ним дымилась пиала с черным чаем.Цецен пил его без молока.
– Я допоздна был при табуне, – ответил Хонгор. – Иничего не слышал. Так что же возвестил дунгчи?
– В улусе появились трое. Посланцы хана! Привезли вести,говорят, очень важные. Завтра к полудню зовут всех табунщиков вернуться в улус.
– Какие же это вести?
– Вроде бы о новом указе русской ханши Елисаветы. Ей нужнымолодые калмыки для войска.
Хонгор безразлично кивнул.
Цецен вдруг разгорячился:
– Русская ханша любит отдавать приказы, но не любитвыполнять своих обещаний. Разве она защищает Хара-Базар от ногайцев? Их набегиразоряют нас. Мы не можем вернуться на свои исконные пастбища…
– Русские тоже страдают от набегов, – прервалХонгор. – Большого зверя и кусают больше.
Цецен будто и не слышал.
