Можно и не краситься. Разве что ресницы.
Она оделась и осталась собой недовольна: не хватало чего-то яркого. Было лень искать и думать об этом: все равно под плащом не видно. Лиза пошла на кухню, где поняла, что не голодна. На полу у раковины стояла маленькая миска с кошачьей едой. “Откуда это?” – удивилась Лиза: у нее не было кошки. Она решила пока не выбрасывать еду – пусть постоит, раз уже там. Лиза заварила чай – настоящий, не в пакетиках – и отпила сразу, зная, что обожжется. Лиза всегда проверяла плохие предчувствия: случится – не случится. Она не боялась, когда случалось, а, наоборот, радовалась: значит, интуиция не подвела. Она отчего-то была уверена, что, принимая малые беды, избегает больших.
Лиза обожглась и осталась довольна: сегодня – ничего плохого. Она достала из морозилки два кубика льда и бросила их в высокую светло-бежевую чашку. Кубики быстро съеживались, тая, и Лизе казалось, что она слышит, как они шипят, остужая коричневатую жидкость. Лиза пошла в гостиную, где включила телевизор. Женщина с раскосыми бурятскими глазами читала новости, и за ее спиной менялись картинки. Лиза не слушала слов, то есть слушала, но не слышала. Или наоборот.
Женщина с азиатскими глазами пропала, и теперь весь монитор занимала большая ракета. Камера отъехала, ракета уменьшилась, и стало видно людей в скафандрах. Люди шли к ракете. Это был космический корабль. Лиза стала слушать и слышать.
Невидимый мужской голос сообщил, что сегодня с российского космодрома Байконур запущен орбитальный космический корабль. Голос перечислил имена космонавтов на борту. Их состояние было отличное.
Пока голос называл космонавтов, показали их фотографии. Рядом с каждой, внизу, стояло имя. Лизе понравился космонавт с длинным лицом. У него были веселые наглые глаза. Она запомнила имя: Роман Одинцов.
В студии снова появилась раскосая женщина, которая теперь сидела в левом верхнем углу экрана, очень маленькая. Женщина говорила с мужчиной, стоявшим на фоне пустого космодрома с микрофоном в руках. Он занимал все оставшееся пространство плоского монитора. За его спиной ходили озабоченные космосом люди. Рядом с ним глядел в камеру кто-то невыспавшийся, с расстегнутым воротом, грузный. Было очевидно, что он знает о космосе все.
Ему стали задавать вопросы, и он объяснил, что космонавтам предстоит выполнить важную миссию, но какую именно, Лиза не поняла; было ясно, однако, что полет предстоит долгий и они будут жить на космической станции, вдали от семей. Корреспондент начал спрашивать невыспавшегося грузного о новых правительственных ассигнованиях на космическую программу, и Лиза выключила телевизор: пора начинать туристический день.
Она купила билет на экскурсионный автобус в маленькой будке около Охотного Ряда, старательно коверкая родные слова. Она ведь только приехала в Москву и еле-еле говорила по-русски. Где я ходийт на автобус? В слове “автобус” Лиза – для иностранности – делала ударение на последний слог.
Она не успела придумать, из какой она страны, но никто и не спрашивал: туристка и туристка. Лиза была довольна: это оставляло пространство отчужденности между нею и городом за окном. Она могла быть кем угодно – и откуда угодно, и была.
Последний раз Лиза ездила на экскурсию в Авиньон, вместе с мужем. Тьерри хотел показать ей юг Франции. Они остановились в отеле “Клоатр Сен Луи”, недалеко от Папского дворца. Отель, рассказал Тьерри, был построен в xvi веке для семинарии ордена иезуитов и позже стал военным госпиталем. Лизе там нравилось, хотя она и жалела, что здесь больше нет монахов.
Рано утром, до завтрака, пока Тьерри брился, Лиза вышла на рю дю Порталь Бокиер и быстро потеряла себя на мощенных крупным камнем улицах города. Все было закрыто, и только двери маленьких булочных светились изнутри, приглашая войти. Солнце медленно растворяло ранний воздух, заполняя его особым провансальским светом, что умел делать прозрачное одновременно и розовым и голубым.
Вскоре Лиза совсем заблудилась и захотела есть. Она не взяла сумку и оставила телефон в отеле. “Тьерри никогда не сможет меня найти”, – подумала Лиза. Она умрет на мостовых Авиньона или станет городской сумасшедшей, и добрые французские люди станут подавать ей милостыню, и в благодарность Лиза будет петь им русские песни. Калинка-малинка, калинка моя. Она увидела просвет в высокой арке в стене, окружавшей город, и вышла к реке. Здесь, чуть наискосок от арки, Лиза увидела разрушенный мост.
Мост тянулся в реку на четыре пролета и, не дойдя до середины Роны, заканчивался ничем. Словно мост обрезали или просто решили дальше не строить, потеряв интерес к соединению берегов. Мост был как ее жизнь, думала Лиза: она никогда не могла соединиться с другими людьми. Каждый раз все в ее жизни рушилось, не дойдя до середины, как этот мост. Оттого она больше и не хотела ничего строить заново.
Лиза стояла и смотрела на мост. Здесь через два часа ее и нашел взволнованный Тьерри.
Она не стала слушать его объяснения про построившего мост святого Бенезира и как река через пятьсот лет разрушила сваи. Лиза просто хотела зайти на мост и там остаться.
Тьерри нежно ее поругал и пошел покупать билеты. Они поднялись на Понт д’Авиньон по узкой лестнице, и Лиза, не остановившись у маленькой капеллы еще одного святого, похороненного на втором пилоне (Chérie, это важно, святой Николай был последним антипапой…), быстро пошла на дальний край разрушенного моста. Она стояла у перил заграждения, вглядываясь в другой берег, на который теперь было никогда не сойти. Ей хотелось увидеть, что же все-таки потеряли авиньонцы.
Тьерри был рядом, наполняя теплый речной ветер именами и датами. Лиза не слушала; она и так все знала про этот мост.
Они пробыли в Авиньоне еще два дня, и Лиза приходила на мост каждое утро, оставаясь там до полудня. Потом она возвращалась в отель и обедала с Тьерри.
После обеда Лиза спала, пока ее не будили теплые губы мужа и его быстрый ищущий язык. Лиза вжималась в подушку, пока Тьерри ее медленно ласкал, терпеливо доводя до оргазма. Каждый оргазм жены он воспринимал как свою победу. Лиза лежала с закрытыми глазами, представляя на его месте других мужчин. Она пыталась представить и женщин тоже, но ей мешала его небритость, коловшая ее нежную кожу на внутренней стороне бедер.
Тьерри нравилось заниматься любовью днем: он считал, что это нарушает семейную рутину. Особенно во время отпуска.
Лиза любила мужа: он был заботлив и ничем не мешал. Кроме того, он был француз, что Лиза считала дополнительным преимуществом, хотя и не могла объяснить почему. С годами она убедила себя, что всегда хотела выйти замуж за француза.
Ей нравилась их кочевая жизнь: они часто переезжали, меняя страны, и нигде не старались прижиться. Тьерри не верил в жизнь на одном месте: он считал, что это приводит к конформизму. Постепенно, объяснял Тьерри, человек начинает приспосабливаться к окружающему укладу, мимикрировать, стараться стать своим. Стать своим – означало стать как другие. Так мы теряем себя, говорил Тьерри. Отчего-то он был уверен, что главное – не потерять себя.
